Нежно прикоснулся к подрастающему животу царицы.

– Драгоценна твоя тяжесть! Всему Московскому царству она во спасение.

– Ох ты как! – тихонечко засмеялась Марья Петровна. – Ножками толкается… Может, и не ножками, а как ножками. Ой, шалун! Ой!

И вдруг заснула. Так вот сразу и заснула, радостно улыбаясь.

Василий Иванович набрал воздуха задуть свечу и не посмел. Хорошо ли свечу гасить, когда о ребеночке говорили? Тревожно сделалось. Какой дитя знак подает?

Василий Иванович прочитал молитву, вышел в соседнюю комнату, к спальникам.

– Одеваться! Поедем на Ваганьково. Поглядим, как стережется войско от неприятеля.

Василий Иванович выезжал через Никольские ворота, когда на Ходынке пошла пальба.

Ваганьковское поле, где стояли дворцовые полки, было обведено рвом, и по всему рву стояли пушки.

Пока бегущие, гонимые скатывались в ров, пушкари изготовились. Словно огромный, до небес, огненный бык боднул ужасным лбом польскую да казацкую конницу. Было поле зелено – стало красным. Еще скакали лошади с оторванными головами, еще кричали усатые человечьи головы, кубарем катясь по скользкой от росы мураве, но ужас уже бил крыльями за спинами наступавших.

Гонимые полки строились, а царские давно уже стояли наготове, и теперь пошли и пошли злые за испытанный позор бежавшие полки. Пошли по Ваганькову, по Ходынке, через реку и дальше, до самых Химок.

Здесь уже Рожинский собрал в кулак войско, повернул на москалей их пушки, лучшие в мире пушки.

И снова перекрутился вихрь, помчал, кровавя землю, в обратную сторону, до Ходынки, где и опал, обессилев.

В тот день вечерней зари не было, солнце село в серую мглу. Ему, равнодушному светилу, сделалось нехорошо от вида кровавой земли, от множества трупов людей, лошадей, от ужасной тучи ворон, сетью покрывших небо.

Хоронили убитых. Тушинское войско до того поредело, что «истинный» царь решил спать одетым, и возле шатра днем и ночью стояли наготове оседланные кони.

На похороны воинов Лжедмитрий явился с паном Меховецким, своим ближайшим, наитайнейшим советником. Князь Рожинский только глянул на соперника, и ни слова, ни жеста. Бой за Ходынку он объявил победой. Русский обоз и пушки остались за тушинцами. А то, что дорого заплатили, так ведь москалей больше побито.

Никто, правда, не считал, сколько и кого, но все поляки и все казаки «и так знали», что они воюют лучше москалей.

Тризна по убитым нежданно перешла в пиршество встречи. В лагерь явились славные рыцари с гусарами и казаками. Пан Марк Выламовский привел тысячу, Александр Зборовский – тысячу, Андрей Млоцкий две хоругви: роту гусар и роту казаков.

– Мне это нравится, – сказал Лжедмитрий Рожинскому. – Тысяча убыла, две прибыло.

Гетман поглядел на ухмыльнувшегося царя бешеными зелеными глазами и не нашелся что сказать.

Испив чашу за победу, вновь прибывшие командиры, улуча мгновение, попросили его царское величество дать им, не откладывая, аудиенцию в узком кругу. Государь вышел подышать воздухом, пригласив с собою Зборовского, Млоцкого, Выламовского.

– Беседа в лучах вечерней зари, – улыбнулся государь. – Говорите, господа, здесь нас слушает один только Бог. Секретничать под небесами было непривычно, но Зборовский собрался с духом и передал на словах предложение конфедератов заключить союз против короля Сигизмунда.

– Я друг свободы и шляхты! – Вор состроил лицо важное и суровое. – Быть нашему союзу или не быть – от вас же и зависит, господа. Если завтра утром вы добудете мне московский престол, то уже в полдень я отправлю лучшие московские полки на короля.

– Виват! – вскричал Зборовский, и его пылающее лицо понравилось государю.

Когда пир кончился, Марк Выламовский, изображая опьянение, засиделся за столом и, оставшись на минуту наедине с Лжедмитрием, предупредил его:

– Мне известно, конфедераты Понятовский и Высоцкий посылали своих людей к Шуйскому. Они просят его отправить под Смоленск сорок тысяч войска. Сигизмунд намеревается скоро объявиться в этом городе, но войск у него будет вдесятеро меньше… Если Шуйский опередит оказать помощь раньше вашего величества…

– То что будет? – ухмыльнулся Лжедмитрий.

– Я не знаю, что будет, но я знаю, с кем тогда будет шляхта.

Лжедмитрий засмеялся, махнул рукой.

– Откуда у Васьки лишние сорок тысяч! И что они – сорок тысяч москалей – перед четырьмя тысячами шляхты!

– Государь, вам забыли сообщить еще одну замечательную новость, – уже с порога воротился Марк Выламовский. – Староста усвятский Ян Сапега уже в пределах вашей империи.

Лицо «государя» стало вдруг печальным.

– Мне бы радоваться, ибо воинские доблести усвятского старосты хорошо известны, а я в тревоге. То, что хорошо мне, желающему возвратить престол, нехорошо моему народу. Приход каждой хоругви – это новые грабежи и, значит, обнищание моего народа и царства.

Выламовский удивился словам государя: не так-то прост царек!

– Я убежден, ваше величество, – нашелся он с ответом, – Сапега не допустит бессмысленного истребления богатств Московии. У его рода есть личная заинтересованность в скорейшем завершении войны. Прадед Яна Сапеги ясновельможный пан Богдан владел в Смоленской земле Ельней и Опаковом.

– Благодарю тебя, Марк. – У государя потеплел голос. – Я так мало знаю о людях, которые идут ко мне, окружают меня… Яну Сапеге я обязательно напишу.

Взял со стола попавшийся под руку серебряный кубок.

– Дарю!

Выходило – за сообщение о семейных притязаниях Сапеги. Выламовский порозовел, но не стал осложнять себе жизнь, принял подарок.

За письмо к Сапеге Лжедмитрий сел тотчас, завернув на краю стола скатерть.

«Весьма благодарим Вас и, снисходя к Вашему доброжелательству, всегда одинаково неизменному, объявляем Вам свое благоволение и хорошо будем помнить, когда с Божьей помощью воссядем на престоле своих предков, что обязаны щедрой рукой нашей царской Вас наградить. А теперь желаем от Вас, чтобы Вы с отрядом воинов польского народа как можно скорее прибыли в наш лагерь».

Далее государь просил не грабить мирных жителей, не убавлять достояния царства и пускался в обычные для себя обещания. «Как придете к нашему царскому величеству и наши пресветлые царские очи увидите, то мы пожалуем Вас своим царским жалованием, да таким, чего у Вас и на разуме нет».

Утром государь узнал, что у него есть канцлер. Гетман Рожинский не потерпел секретов, которые завелись у Лжедмитрия с новыми командирами, и возвел в канцлеры Валавского. Первое, что сделал Валавский, – напомнил государю, что он государь православный. Лжедмитрий спохватился и поехал в Спасо-Преображенский монастырь на обедню. В тот день поминали преподобного Антония Римлянина, новгородского чудотворца. Лжедмитрий хоть и позавтракал, но кто же знал об этом, кроме своих. Захотелось удивить русский люд смиренностью. Последним встал в очередь приобщающихся Святых Тайн. У священника рука дрожала, когда подносил к государевым губам ложку с вином – кровью Господа.

Вышел из храма – на паперти канцлер ждет.

– Ваша супруга, великий государь, покинула Ярославль и следует к границе.

Лицо Лжедмитрия сделалось белым, капли пота повисли с надбровий.

– Мне понятна радость вашего величества! – поспешил сказать Валавский.

Лжедмитрий поднял на него глаза: белые, как у сваренной рыбы. Взгляд убийцы, выдавшего себя неосторожным словом.

– Я в радости, – сказал наконец Лжедмитрий, надсаживая севший голос, – но это так осложняет дело… Я желал положить к ногам царицы покоренную Москву, а мы в чистом поле.

Помчались сломя голову в лагерь. Были написаны десятки писем, отданы самые спешные приказания. Гонцы отправились во все пограничные города, присягнувшие на имя царя Дмитрия Иоанновича.

«Литовских послов Гонсевского и Олесницкого, всех литовских людей, едущих из московских земель, перенимать и в Литву не пускать. А где их поймают, тут для них поставить тюрьмы».