– Ай да земли трясение! – радовался старый Мнишек. – Вот чудо так чудо! А мы все на небо глядим, на луну!

Однако на дворе все тот же Ярославль, и на другой день, и на третий…

Вдруг в полдень литавры, трубы, народ побежал к Спасскому монастырю, с горы глядеть, кто приехал.

А приехали польские послы Гонсевский и Олесницкий, задержанные в Москве еще со времени убиения царя Дмитрия Иоанновича, ныне же отпущенные в Польшу. От короля Сигизмунда на смену старому посольству говорить о мире приехали посланники пан Витовский и князь Друцкой-Соколинский. Слух пристава Иоакима оказался чистой правдой.

Горе и радость обуяли польский дом. С Мнишком уезжало сто десять человек. Москали не были так широки, чтоб отпустить всех. Двести человек оставались в заложниках, а с ними надежда, что им тоже выйдет воля, не от Шуйского, так от царя Дмитрия. Царь Дмитрий побил воевод Шуйского под Волховом, взял обоз, пушки, знамена… Поставил телеги в шестнадцать рядов и как пошел, так недружное московское войско и рассыпалось, будто мешок гороха.

То говорилось всем, а избранным на ушко иное: не крепки москали совестью, изменой добыта победа. Перебежчик Ванька Лихарев показал дорогу, по которой увозили пушки… Но для русских хуже перебежчиков их собственные воеводы. В первый день москали устояли, побили Рудского, Велигловского, а на другой день царев брат Дмитрий Шуйский решил пушки спасать. Пушки увезли с поля, увезли и отвагу. Слава победы досталась Рожинскому. Да и впрямь молодец, коли нагнал страха на царедворцев Шуйского.

Послы не без восторга рассказывали и о царе Дмитрии. К их величеству после боя шляхта явилась деньги требовать. А их величество засмеялся и обе руки войску подал:

– Я не могу царствовать в России без вас, достойных быть подножием престола Царя Небесного. Если Бог посадит меня на престол Москвы, я никогда не разлучусь с вами, поляки. Вот мое крепкое царское слово перед Богом и перед вами: в одном городе будет у меня поляк, в другом – русский. Верните мне мой престол. Хочу, чтобы все золото и все серебро, какое есть в России, было ваше, я удовольствуюсь одною славой.

Тронулись. Плакали оставшиеся. Хмурились, не умея иначе скрыть радости, получившие свободу.

«Серое деревянное русское кружево русского города! Как же оно наскучило! Может, через годы и вспомнится, еще и милым покажется, но теперь огня бы на все это!» Марина Юрьевна покосилась на Барбару Казановскую, та ехала зажмурив глаза.

– Что с тобой? – спросила царица.

– Боюсь проснуться в постели на соломе.

– Тогда не открывай глаз. Русские могут передумать…

И сама закрыла глаза. Бог с ними, с Волгой, с Которослью, с пригожими стрельцами.

Перед глазами явился иной поезд.

В ее карете у ног сидел глазастый арапчонок, играл с обезьянкой. Она восседала на серебряном золоченом троне, а напротив нее – не пышнозадая громадная Казановская, но княгиня Сохачевская, у которой кровь, кажется, и в самом деле была голубая.

Карета тоже была не из скрипучего дерева, но золоченая, горящая, как солнце, обитая изнутри красным ярким бархатом, с парчовыми подушками в жемчужных узорах.

Впереди кареты триста гайдуков, играющих на флейтах. Перед гайдуками – тысяча первейших в государстве людей. Хоть зубы себе сотрите в бессильной ярости, но ведь шествовали! Прошлого не закопать, не утопить, не сжечь. Шествовали, гордясь, что удостоены чести. У отца был гусарский конвой, родственники ехали на конях в роскошной сбруе: удила золотые, стремена серебряные, седла на ковровых чепраках или на шкурах рысей и барсов.

Отец скакал у дверей кареты на аргамаке, в багряном парчовом кафтане на соболях, шпоры и стремена из литого золота, с бирюзовыми каменьями.

Лакеев на запятках кареты – шестеро, все в изумрудных бархатных кафтанах, в алых суконных плащах, за каретою двести алебардщиков-немцев в изумительно благородных вишнево-фиолетовых кафтанах…

– Мост! – сказала Казановская.

Колеса загремели по деревянному настилу. Доски были белые, свежие. Мост, видимо, навели совсем недавно, река бурлила.

– Последняя вода нашей ссылки под нами, – сказала Марина Юрьевна.

– Я только вчера узнала, – встрепенулась Барбара, – Ярославль, оказывается, отстроен полькой.

– Полькой?!

– Ну да! Город сгорел дотла девятого июля пятьсот тридцать шестого года. Отстроить его повелела государыня Елена Глинская.

Помолчали.

– Вернусь на престол, выстрою Ярославль из камня.

Жесткий кошачий взгляд уперся в Барбару, Барбара не посмела ни улыбнуться, ни дыхания перевести.

– А почему Дмитрий, когда встречал меня тайно, в толпе, чтоб видеть торжество мое, чтоб насладиться этим торжеством, почему он взял с собой одного Шуйского? Почему?

Барбара снова не нашлась, что ответить, но Марина Юрьевна смотрела перед собой, в никуда.

У Шуйского мелко тряслась голова, но глазки свои он вдруг открыл. Смотрел так, что все перед ним опускали головы. Одна царица Марья Петровна, кроткая горлица, встречала взгляд мужа ласково, радостно, и царь принимался плакать.

Войска Вора, помыкавшись вокруг Москвы, стали в Тушине.

Рожинский сначала избрал иной план, занял Тайнинское, отрезал Шуйского от спасительного Севера, но скоро понял, что сам он остался без тылов. Московские воеводы, Скопин-Шуйский, Иван Романов, Лыков, Куракин, заняли южные дороги, перехватывая обозы и рассеивая шайки и отряды, спешившие под Москву, на большую поживу.

Вор привык хлеб-соль отведывать. В Козельске его почтили, в Калуге, в Борисове. Можайск только день воевал против «истинного царя». А в Тайнинском иное встретил. В ночь на 24 июня пушкари залили орудия свинцом, позабивали затравки гвоздями и бежали к своим, в Москву. Бежали, да не убежали. Пытали бедных, казнили. Кого на кол, кого саблями посекли.

Нет имен у тех пушкарей, не поминают их в церквах, не тратят на них слов историки… Простые пушкари, не пожелавшие смерти Руси. Из-за этих пушкарей чрезмерная близость к Москве показалась и Вору и Рожинскому опасной. Умолкшие пушки сорвали план обстрелов и приступов.

Обманным маневром – свернули знамена, вспять пошли – хитрые поляки очутились вдруг перед неготовыми к бою царскими воеводами и заняли Тушино.

Село Тушино названо по имени хозяина своего. Боярин Тушин получил сельцо в 1536 году, в княжение Василия III. Помирая, завещал дочери, княгине Телятевской. Место было красное, обжитое с давних пор. Еще в 1382 году московский князь Иван Данилович одарил этим селом боярина Родиона Несторовича Квашню за спасение жизни в жестокой сече. Гора, речка Всходня, луговое приволье – приглянулось этакое раменье монахам, которые построили здесь Спасо-Преображенский монастырь.

Заботясь о вечной жизни отца и матушки, детей, родичей, о себе грешной, княгиня Телятевская подарила Тушино монастырю.

О вечность! Люди все прикладываются к косяку каменной двери, прямо поглядеть никак не получается, а что видно искоса? Один свет слепящий, от которого темно.

Вечность у Бога. Бог же за посягательство на тайну свою наказует. Коли света хочется, учителю внемли. Учитель за спиной. Он – наше вчера. Помнить бы всем русским людям хотя бы одно Тушино. Много стыдного пережили предки, а Тушино все же особняком стоит. Тушино – позорный крест России. Крест надо нести, беречь как зеницу ока, дабы не повторилось… Где там! Дедушки наши на валы тушинских окопов как на реликвию глядели. Сама история! И гора была им не гора Квашни, не Тушинская, не монастырская, но Царькова.

Тушино покрыли шатры, будто слетелись птицы с железными когтями, чтобы ранить Русскую землю, чтобы русских людей склевать железными клювами, чтобы размести, развеять пепел русских городов серыми крыльями, что ни взмах – столбы гари да вихри огня.

Снова пришел царь Василий Иванович к провидице Алене. Алена уж совсем усохла, стала махонькая, темная, как кринка, в которой молоко оттапливают.