Знахарку из самых сильных привез на польский двор ухарь ямщик. Ямщика повели в людскую, а оттуда Барбара доставила его в покои царицы. Уговор с ним у Барбары был строгий: госпожа за стол пригласит – пей и ешь, в постель положит – ублажай, но маски с лица госпожи не снимать, ни о чем не спрашивать, недовольства не выказывать.

Знахарку Барбара сама приняла. А «ямщиком» был чернобровый стрелец. Как увидел он алые губки под бархатной черной маской, да кожу белую, да волосы волной – так обо всем и догадался. Юная дева, однако, помертвела перед ним, и, даже не поглядев на стол, на яства и вина, взял он красавицу на руки, отнес в постель, а что дальше делать, усомнился. Тихо царственная лежит, как неживая. Уйти, не уйти? Да ведь не для того зван. Посомневался, посомневался, а из-под маски глаза так и тянутся к нему, так и молят…

Пожалел стрелец таинственную просительницу, как мог, пожалел. И так его дева целовала, так его гладила, что и не ушел бы он от нее, но стукнули в дверь.

Стрелец – человек военный, мигом собрался, на постель не оглядываясь, оберегая полюбовницу свою потаенную от своего нечаянного нескромного взгляда. А она сама из постели выпрыгнула, как есть ни в чем! Налила вина пресладчайшего в серебряные чары. Одну чару поднесла, другую сама пригубила. Он-то не стал уж церемониться, до дна хватил. И она ту чару за пояс ему положила. Тут еще раз стукнули. Махнула ему полюбовница белой ручкой, и пошел он за дверь, а там его в людскую, в тулуп, во двор. Сани уж запряжены, знахарка в санях пресердитая. – Где тебя носит, мужик? Заспался, что ли?

– Да заспался.

– Ну так поехали!

– А чего стоять? Поехали.

Отворились перед санями ворота и затворились.

А Марина Юрьевна весь вечер песенки пела… Тут пожаловал к ней сандомирский воевода, загадочный, как сфинкс.

– Шубу надень, доченька! Хочу тебе кое-что показать на дворе.

Марина Юрьевна встревожилась, глянула на Барбару, но та – сама безмятежность.

Вышли на задний двор. Комнатный слуга воеводы, размотав холстину, поставил перед паном Мнишком снегоступы! Пан Мнишек надел их и пошел по снегу, по сугробам, нисколько не проваливаясь.

– Поняла? – спросил пан Мнишек, сверкая глазами.

– Нет, батюшка.

– О женский ум! – Отец возвел глаза к небу. – Добудем снегоступы для каждого из нас и можем уйти в леса.

– В леса?! – удивилась Марина Юрьевна.

– В леса, в поля! В Речь Посполитую!

Марина Юрьевна согласно кивнула головкой, и поспешила к себе, и хохотала в покоях своих, да так, что и строгая Барбара Казановская рассмеялась.

10 марта 1608 года в Ярославль привезли казака Ивана Исаевича Болотникова.

Марина Юрьевна посылала Барбару смотреть казака, и Барбара рассказывала о нем с подробностями:

– Человек он статный и очень большой. В плечах широк непомерно, лицом груб, взглядом хмур. Один из русских спросил его: «Говорят, ты своего повара повесил на тульской стене. Пошто такая лютость?» – «Потому и повесил, что хотел отравить меня», – ответил любопытному Болотников. «А отчего ты ходишь без цепей, как свободный человек, как любой из нас?» – спросили казака. Болотников вскипел и закричал на толпу: «Я сам вас скоро буду заковывать и обшивать медвежьими шкурами!» У него не было ни сабли, ни палки, но он так страшно сказал это, что люди поспешили разойтись, чтоб он их не запомнил.

Болотникова везли в ссылку в Каргополь, самое надежное место в России, – вотчины князя Скопина-Шуйского.

Через день, как проследовал в ссылку Болотников, сандомирский воевода устроил в доме большой пир, на который пригласил обоих приставов, смотревших за поляками. Приставы были куплены с потрохами, угодничали. Один из них сказал пану Мнишку:

– Близится время вашей радости.

Другого спросили о верблюдах, вдруг появившихся в Ярославле:

– Откуда на Севере верблюды? Куда их ведут?

– Верблюды из Сибирского царства, – отвечал пристав. – А отведут все туда же, в Москву. Хотят напускать на вашу конницу, когда царь Дмитрий придет, чтоб кони пугались.

Не ради приставов устраивал пир великомудрый сандомирский воевода. Польский двор был охвачен волнением и тревогой. Ходили слухи: князь Борятинский получил из Москвы приказ взять у пана Мнишка семьдесят человек и отправить в Вологду. Видимо, четыре сотни опытных воинов, жившие в Ярославле одним домом, тревожили царя Шуйского.

Все, что было хмельного в доме, перелилось в глотки гостей – приставов, детей боярских, стрельцов. За ночь прокис и пропах блевотиной самый чистый дом в Ярославле, как считали поляки. Бахус помог ясновельможному пану Мнишку отправить на двух санях в крестьянском платье восьмерых шляхтичей. Убыли из Ярославля по Ростовской дороге. Все восемь безупречно отважные, был среди них особо доверенный человек царицы Ян Бельчинский. Марина Юрьевна наказала ему разыскать мужа и удостовериться: он или не он. И, если он, Бельчинскому велено было сказать государю: «В Ярославле государыню Марину Юрьевну жалеют и любят. Пусть поспешит в Ярославль. На Москву идти надо с Севера. Сила Москвы в ее Севере. Отнять Север – все равно что срезать розу с ветки».

В эти же мартовские дни из-под Орла посылал своего человека к королю Сигизмунду их царское величество Дмитрий Иоаннович. В посланники был избран Арнульф Калиский, родом иудей. Арнульф пришел с отрядом Ивана Мартыновича Заруцкого, который взял его к себе за искусство приготовлять блюда, которые подают в Вавеле. Хвастая поваром, Заруцкий пригласил Дмитрия Иоанновича на гуся, сваренного в сладком вине, с шафраном, с восточными специями.

Гуся вынес сам Арнульф. Тут они посмотрели друг другу в глаза, царь и повар. Два сияния, как две молнии, скрестились и родили свет, который идет из глубины веков и уходит в века. Зазвенели в их душах струны Давидовой Псалтыри, и, словно колонны, подпирающие небо, поднялись, сверкая очами, Авраам, Иов, Иосиф, Моисей, Иисус Навин, Давид и Соломон! Не слова приводят человека к человеку, но глаза. Уже через неделю после сладкого гуся отправился Арнульф Калиский в Краков, имея «полное полномочие для переговоров во всех делах с Речью Посполитой, в военных и в коммерческих». Лжедмитрий обещал Сигизмунду пятьсот тысяч золотых ежегодно!.. И Сигизмунд Арнульфа принял, выслушал. Ответа, однако, не последовало, а был отдан приказ задержать посла и посольство…

Короля одолевали конфедераты. Он предпочел вести дело с Шуйским, нежели с человеком без роду-племени, несомненно бесчестным, ничем не владеющим, плывущим по ветрам, которые вздували авантюристы: Роман Рожинский, Адам Вишневецкий, Юрий Мнишек со сворою родственников…

Страшно было королю в Кракове, в Вавеле. Проснувшись, не знал, чем владеет, ложась спать – сомневался, владеет ли он чем-либо.

И в Москве было страшно. Москву одолели слухи. Некоему человеку был пророческий сон. Вот стоит он на холме, на белой на женской груди, и на том холме, на той белой женской груди, – сам-де собор Успенский. И вот сошла с черного неба звезда и, войдя через Царские врата, озарила храм светом великим, чудным, и в том свету явился Иисус Христос, а стены храма заговорили, ужасая каменными словесами: «О московский лукавый народ! Ты есть новый Израиль, и дела твои подобны делам Иудиным: на словах одно – на деле иное, на груди крест – в груди же святотатство. Всяк от малого до старого сквернословит, бороды мужчин бриты и стрижены, всякий чужой обычай – лучше своего. Нет истины ни в царе, ни в патриархе, ни в церковном чине, ни в целом народе. Правда – в тюрьме и на плахе, ложь – за столами, ухоженная, наряженная. Посему – царю и патриарху за их немочь духовную будет казнь. Всему же царству Русскому – истребление и погибель».

Сие видение на исповеди поведал благовещенскому протопопу некий человек, заклявший протопопа Господом не называть царю его имени.

Царица Марья Петровна, прослышав про тот вещий сон, плакала.