– Слава богу, обошлось! Да ведь мы и потеряли там всего ничего.

– Человек вы молодой, а памяти нет. Двадцать первого декабря мы, верно, победили под Новгород-Северским. А вот двадцать первого января под Добрыничами, если вы там только были, конница, шедшая ложбиной, рассеяла полк наемников… Это был единственный успех в тот печальный день. Нашу пехоту встретили залпами из аркебуз. Десять – двенадцать залпов из десяти тысяч ружей в упор, и остатки нашего войска бежали без памяти. Бежала и кавалерия, в которой вы были… И я бежал… – Лжедмитрий единым духом допил кринку до дна и, отирая губы, поднялся из-за стола. – На поле боя, пан Тромбчинский, мы оставили с вами шесть тысяч убитыми, все тридцать пушек и пятнадцать знамен. Мне о количестве трофеев уже в Москве Михайло Борисович Шеин рассказывал. Он был в те поры чашником, да за хорошую весть Годунов его тотчас произвел в окольничие.

Отворил дверь и, стоя в клубах морозного облака, спросил: – Хотите в окольничие? Кто хочет, пусть послужит мне оружием, не языком. Я не Годунов, не за угодные слова жалую, за дела.

– Постойте, ваше величество! – Пан Тромбчинский выскочил из-за стола, пал на колено. – Должен признаться вашему царскому величеству – я один во всем войске был как Фома неверующий, меня нельзя было убедить, что вы Тот Самый. Но теперь Дух Святой меня осенил.

Лжедмитрий вернулся и, наклонясь, поцеловал пана поручика в лоб.

Измена! Князь Рожинский изменил. Не получив точного ответа, когда государь примет его для важного, тайного разговора, строптивый пан выехал из Орла и уж собирался увести свое войско, как к нему толпой пришли солдаты и казаки Лжедмитрия. Бывшие под Козельском и в Белеве, бравшие Крапивну, Дедилов, Епифань, Карачев, крепко воевавшие под Брянском, они хотели большого дела и большой добычи. У Меховецкого повадки шакала, а чтобы идти на Москву, нужен волк.

На стихийном коло – войсковом круге – тихоню Меховецкого из гетманов свергли и провозгласили гетманом Рожинского. Меховецкий был приговорен к изгнанию. Если же он будет упорствовать и по-прежнему останется наушником при государе, то всякому солдату давалась воля убить его.

В Орел поскакало шумное наглое посольство. Все тот же пан Тромбчинский предстал перед государем и сказал ему: – Ваше величество, вам я слуга, но я подчиняюсь как солдат приказам князя Рожинского, который волей всего войска избран гетманом. От вас, ваше величество, нам только и надобно: выдайте нам на расправу доносчиков, которые прибежали шепнуть вашему величеству в самое ухо, что ясновельможный пан Рожинский – изменник.

– Вот вам! – Гыгыкая, Лжедмитрий выставил под нос пану Тромбчинскому увесистый кукиш. – Я сам поеду на ваше коло, сам погляжу, кто мутит воду.

Сначала явилась полурота с аркебузами, потом соболино-чернобурое облако – «бояре», – и посреди этого облака царь-государь. В золотой шубе, в шапке с золотым верхом, на коне под золотой попоною – солнышко! Охрана и бояре вошли в самую середину коло и образовали еще один круг, впрочем, оставили коридор и «ворота» из хорошо вооруженной конницы.

Лжедмитрий, не покидая седла, слушал, как орут ему, надрывая глотки, – солдаты, казаки, шляхта. Такое он уже пережил в Стародубе. Именно в тот, в светлый свой день, когда из ничего, из никого стал всем, с именем Дмитрий Иоаннович.

Отцы города и особенно атаман Заруцкий пыткой грозили – открывайся, да и только: Дмитрий ты или не Дмитрий?

Как же испугался он тогда! И словно дьявола разбудил. Оскалясь, пожирая глупцов глазами, он заорал на них:

– Бляжьи дети! Вы еще и не узнали меня! – и лупил их палкой, и, нагневавшись, сказал: – Я – государь!

И в государях.

– Ах вы ублюдки! Жопы вонючие! – синея на пронизывающем ветру, потрясая над головой руками, вопил он на всю эту высокомерную военную свору. – Звали государя – я пришел! Заткните же поганые свои глотки! Хотите говорить – извольте, да не смейте забывать, кому говорите! Ошеломленные бранью солдаты примолкли. Уже старый знакомый пан Тромбчинский передал государю волю коло:

– Шляхта и казачество требуют, государь, чтобы ты указал тех, что назвали пана Рожинского, пороча достоинство гетманской булавы и нанося ущерб его княжеской чести, изменником.

– Боярин Рукин! – тотчас позвал Лжедмитрий. – Будь моими устами.

Алешка Рукин забегал глазками по усатому, как тараканы, воинству.

– Великий государь, царь и великий князь Дмитрий Иоаннович всея Руси, – боярин-подьячий задохнулся на ветру, закашлялся, – государь говорит вам, что вы… что вы крепко досаждаете его величеству, государю, царю и великому князю… что вы затеяли не добром свое дело… А посему государь, его царское величество и великий князь всея…

– Всея, всея! Молчи! – крикнул на Рукина Лжедмитрий, кусая посиневшие губы. – Без тебя скажу, дурак!

И, опершись обеими руками на высокое седло, наклоняясь к толпе, стал кричать, брызжа слюной:

– Разохотились выведать у меня имена верных слуг моих? Верных и преданных, кто, единственно совести ради, желает уберечь своего государя от беды?! Жопы! Жопы! Не бывать этому! Кто такое просит, тот последняя жопа! Да если бы сам Бог сошел с неба и приказал мне выдать верно служащих мне, я бы отвернулся от Бога!

– Тебе, значит, дороги только те, кто языком прислуживает? Выбирай, государь: войско, которое пришло служить тебе саблями и жизнями своими, или языкастые наушники?

– Это уж как знаете! Хоть прочь ступайте. Я вас не звал.

Заорали так, словно галки на голову сели:

– Убить! В куски его!

– Он еще и поносит нас гадкими словами! До седла его рассечь!

– Связать его! Зазвал на край земли, а кормит одной бранью непотребной!

Лжедмитрий поднял коня на дыбы и не торопясь, бровью не поведя, проехал коридором через своих, через «ворота», а там уж дал коню шпоры.

Вопль стоял, и пальба была. Сторонники Рожинского вернулись в город, окружили дом государя, привезли пушку.

Валавский, Харлинский, Адам Вишневецкий кинулись к Рожинскому с уговорами.

– По мне? Из пушки?! – Лжедмитрий усмехнулся брезгливо и гадко. – Для них это слишком дорого. Пожадничают.

Охрана и слуги смотрели на него поеживаясь, а он велел накрывать на стол. Девятым ли, десятым чувством он знал: тот, кто нашел его невидящими глазами среди сонма людей, не позволит убить своего избранника. Не для того вызван из ничего, чтобы стать никем.

Оставил около себя одного Рукина.

– Чтоб тебя не видно было, не слышно. Подавай питье по прихоти моей и молчи.

Выпил чарочку вишневого вина – унять внутреннюю дрожь, и дрожь унялась.

Хорошо царствовать без людей. Да сгинут скопом от малого до старого в преисподнюю.

Он чувствовал тьму в душе. И саму душу чувствовал. Вот она, живая, трепещущая, с мамой, с детством, да на самой-то середине вместо солнышка – прореха, круглая дыра, а в дыре Тьма. Он не взывал к силам зла, не заключал сделок, душу не продавал. Покупателя не было… Дыра объявилась сама по себе, и Свет вытек. Пока еще не весь, но он вытечет до последней капли. Это Лжедмитрий «знал».

– Обратного пути у меня нет, – сказал он вслух и выхлебал полный ковш полынной настойки. Горечи захотелось. Тело обдало жаром, но голова мерзла, как на коло, на ветру.

Закрыл глаза, попытался во тьме души углядеть того, кто избрал его.

– Князь Тьмы, где ты?

Душа еще хранила крохи Света, и Свет мешал видеть во тьме Тьму.

Тогда он выпил махонькую чарочку. Невидимый Рукин такими чарочками обрамил края огромного стола. Сделалось смешно, легко. Словно над ним солнце повесили, и сам он стоял на горах, на Нево…

– Господи Боже – Нево! Иордан у подножия, зеленый Иерихон вдали.

Земля благоухала миррой, голубые виноградники подступали к вершине горы.

– Рукин! Скорее подай Псалтырь.

Рукин прибежал с книгой.

– Дурак и осел! Я Псалтырь тебе велел подать, арфу Давидову. – Махнул рукой. – Ничего, кроме вина, не допросишься.