– Она хоть и не нашей земли человек, но царица-то русская! Миром помазанная!

Марина Юрьевна сидела на полу, на медвежьей шкуре. Так удобнее было смотреть на огонь в печи. Единственное, что ей нравилось в их огромном деревянном доме, – изразцовая печь. Изразцы были украшены зелеными травами, синими цветами, но это был целый мир, в котором Марина Юрьевна гуляла глазами и душой.

Сегодня царицу заворожил огонь. Упершись локтями в шкуру и положа голову на ладони, она смотрела в печь.

Пламя металось над охапкою дров, словно скрывая от глаз обуглившиеся, подернутые пеплом поленья. Но силы таяли, поленья распадались на угли, и все чаще черное да серое проступало сквозь сникающий огонь.

«То не дерево сгорает, – сказала себе Марина Юрьевна, – то сгорают мгновения моей жизни».

Сердце у нее дрожало от сокровенных даже в одиночестве, перед самою собой, никогда не выплаканных слез. Ей шел восемнадцатый год, а жизнь была вся в прошлом. Поле вызрело, скошено, даже снопы свезены на овин. Остались дожинки.

От жара пылали щеки, но Марина Юрьевна даже пошевелиться не желала.

Никто, даже Господь Бог, не сможет у нее отнять того, что свершилось. Она, Марина из Самбора, дочь сандомирского воеводы Юрия Мнишка и Ядвиги, урожденной Тарло, – во веки веков царица великого государства русских и иных многих народов, коим и числа никто не знает.

– Во веки веков! – прошептала Марина Юрьевна и уже не увидала ни печи, ни огня.

Перед внутренним взором, как по реке, плыли витиеватое золото, тяжелая парча, холеные конские крупы, блистающие доспехи…

Мозг, отдаваясь видениям, увещевал в ней саму явь, саму жизнь: «Если все ничтожные минуты нынешнего подневольного бытия заместить в себе великими счастливыми минутами прошлого, то явью станет прошлое. Надо только восстановить прожитую жизнь, мгновение за мгновением… Прошлое неизмеримо драгоценнее, выше и нынешнего ничтожного существования, и веющего безнадежностью – будущего».

Марина Юрьевна увидела себя девочкой, в колыбели. Она, нынешняя, почти восемнадцатилетняя, склонялась над кружевами, из которых сияло розовое личико.

«Но ведь это было наяву! – Восторженный ужас сжимал сердце. – Это было в Самборе!»

Она «помнила», как склонялась над колыбелью, над красавицей крошечкой. Над собой?

Марина Юрьевна повернулась на спину и, трогая руками густую медвежью шерсть, ощутила себя в дремучем лесу.

«Дева Мария! Из-под самого солнца – во тьму, в медвежий край. Навеки!.. Дева Мария! Как же нещедро отпустил мне Господь жизни. В Самборе я все только ждала, когда она сбудется, моя жизнь… И было моей жизни со 2 марта по 17 мая – два месяца и две недели…»

Марина Юрьевна попыталась нахмурить свой чистый, прекрасный лоб, но морщинок так и не собрала и закрыла глаза, гоня прочь нынешнее.

Мнишки явились в Польшу из Моравии при короле Сигизмунде I. Гнездо Мнишков в Великой Кончице. Дед Марины Юрьевны его милость пан Николай за службу Сигизмунду пожалован должностью коронного подкормия и краковского бургграфа. Он получил два староства, луцкое и сокольское, и округлил свое состояние женитьбой на Каменецкой, дочери саноцкого каштеляна. Мнишки не только пустили корни на польской земле, но и преуспели. Дочь пана Николая Екатерина вышла замуж на Николая Стадницкого, бургграфа Краковского королевского замка. Варвара, блиставшая красотою, имела трех мужей. Она была за Лукой Нагурским, за Яном Фирлеем, краковским воеводой, и, наконец, по очередному вдовству, за Яном Дульским – великим коронным казначеем.

– Господи! Что они, мои тетушки, казначейши, каштелянши, воеводши, передо мной – государыней, царицей? – Марина Юрьевна поднялась и не хотела, но глянула-таки в печь. Красные угли дышали жаром. На коленях подползла к печи и, набрав в грудь воздуха, дунула на угли что было мочи. Пламя взлетело радостное, послушное.

Это был знак – судьбы. Знак чуда. И так ей стало горько и постыло – засмеялась. Шевельнулась мыслишка: может, и впрямь – жив-здоров государь Дмитрий Иоаннович. Но она была царицей, она знала: слухи о спасении – отчаянная злоба врагов Шуйского. Для одного человека двух спасений чересчур много. Нашли неубиенного. О Россия!

Марина Юрьевна затворила печь и, не зная, чем заняться, окинула взором загнанной волчицы свою хоромину – гроб свой. Низкий потолок, окна как глаза татарина, прищурились. Вдоль стен лавки. В простенках на деревянных гвоздях – полотенца с красными петухами, с красными бабами в кокошниках. Узкий стол. Пяльцы. Прялки. В углу икона Казанской Богоматери. Дощатая перегородка. За перегородкою высоченная постель и божница над изголовьем.

«Хоромина. Здесь только спать. Бесчувственно, беспробудно. Пока земля не очнется от зимы, а мир от злого наваждения».

Что-то пыхнуло в ней, как давеча огонь над углями. Подбежала к иконе, забралась на лавку, поцеловала Казанскую, великую святыню русскую, в самый краешек, благоговея.

– Царица Небесная, пощади! Не оставь!

Сошла с лавки, торопливо позвонила в колокольчик. Явилась Барбара Казановская.

– Пусть приготовят постель.

– Ваше величество, вы не поужинали.

– Не хочу… Пани Барбара, милая! Найдите мне такую колдунью, чтоб навеяла на нас, узников, и на все царство Русское сон длиною в столетие, пока на северном нашем небе планеты переменят место и станут счастливо.

Уже укрывшись одеялом, Марина Юрьевна спросила:

– Чем батюшка занят?

– Пан воевода в кругу ближайших. У дверей охрана. Окна пан воевода приказал завесить.

– Батюшка обожает тайны. У него, наверное, созрел план побега или же план – высватать мне старика Шуйского.

– У Шуйского есть невеста. Объявленная.

– Чем несбыточнее дело, тем у батюшки больше огня в очах. Ступайте, пани Барбара. Я попробую заснуть в моем несчастье и проснуться счастливой.

Фрейлина перекрестила царицу и бесшумно удалилась.

Марине Юрьевне хотелось поскорее нырнуть в свои грезы, да из головы не шел отец. Об отце она знала не все, но многое.

Вместе с братом Николаем он служил при дворе Сигизмунда Августа. В Польше о той службе двух мнений не было: братья прислуживали до омерзения. Молва настойчиво приписывала отцу и дяде кражу королевских сокровищ в Кнышине. Об этих временах в доме забыто. Зато не было, кажется, дня, когда б отец так или иначе не помянул о походе с королем Стефаном Баторием на Москву. За этот поход Мнишек получил в награду староства саноцкое и сокольское. Позже он был радомским воеводой, а в год ее рождения – самборским и еще через год – сандомирским.

…После московского ужаса отец из величавого стал суетливым. Никогда не говорит о дне 17 мая, но плачет и казнит себя за то, что не отправил королю и кредиторам деньги, которых было у него в Москве столько – хоть Краков купи.

О матушке, о ясновельможной пани Ядвиге вздохнула. Матушка почитала отца за выскочку, за безумца, за хвастуна, но любила без памяти. Нарожала своему герою поровну: пятерых сыновей, пятерых дочерей. Начала дочерью и кончила дочерью. И обеих любила ревнивой деспотичной любовью, не скрывая этой странности от других детей. Анна, старшая, была выдана за Петра Шишковского, войницкого каштеляна, младшая, Евфросинья, за Иордана Закличина, доброго шляхтича, но среди сильных мира сего человека даже не третьей статьи… Марина Юрьевна мерила людей по своей мерке. Ее братья, старшие Ян и Станислав и младший Франциск, учились в Италии, Николай и Сигизмунд в Париже, но она, не обласканная, плохо ученная, отданная отцом на заклание, – невеста беглого, сомнительного царевича, – стала для семьи талисманом и золотым ослом.

Матушка над своими италийскими парижанами порхала, как бабочка, рядилась во французское, почитая свой вкус за безупречный.

Марина Юрьевна не удержалась, просмаковала свою первую серьезную стычку с матушкой. Пани Ядвига давала бал по случаю как раз приезда из Парижа Николая и Сигизмунда. Не перед матерью, конечно, но и перед матерью тоже ей хотелось вызова. Втайне, на свои деньги она пошила платье из глубокого, будто малахит, китайского шелка. Пани Ядвига возвела к небу очи и руки.