– Плохо ты молишься, великий пастырь. Задуматься пора. Чем горячее твои молитвы, тем меньше на Руси благодати.

– Правду говоришь, – согласился Гермоген.

– Молишься не о том. Господь желает на Московском царстве Сигизмунда, а ты своими молитвами перечишь высшей воле.

– Ты пришел, чтобы это сказать?

– Я пришел сказать тебе, упрямец, – Смоленск пал. Воеводу Шеина на дыбу поднимали, увезли в Литву. Будет за упрямство гнить в литовской тюрьме.

– Всю Русь в тюрьму не посадишь.

– Ты за всю Русь молчи. В тюрьмах дураки сидят. Умные умным в ножки поклонятся и будут жить припеваючи. Гермоген сидел опустив голову, но теперь он посмотрел на Салтыкова.

– Что же ты ко мне ходишь, к дураку? Кто тебя ко мне водит? Уж не совесть ли твоя, а, Михаил Глебыч?

– Скоро все тебя забудут, упрямец. Мы открыли мудрого пастыря в Арсении-греке, архиепископе архангельском.

– Архиепископе? Архангельском? – удивился Гермоген. – Оттого архангельском, что служит в кремлевском Архангельском соборе? А кто его в архи-то возводил?

– Да уж нашлось кому… Ты все же подумай, святейший! – Салтыков встал, широко, по-хозяйски прошелся по келии. – Дело ли патриарха из-за упрямства взаперти сидеть? У короля войско теперь свободно, завтра уже придет под Москву. Подумай, крепко подумай! Сегодня ты еще нужен нам, боярам, но завтра – нет. Твои духовные овцы – русское племя ничтожное – овцы и есть. С такими тысячами под самый Кремль подступились, а взять ни ума нет, ни умения, ни хотения. Знают, что ты в темнице, но не торопятся вызволить.

– Оставь нас, – сказал Гермоген, – нам с Исавром на молитву пора.

– Бога ради, не проси за Московское царство, чтоб еще хуже не было! О себе молись.

– Сначала моя молитва о тебе будет, Михаил Глебович.

Двух недель не минуло, снова пришел Салтыков в скорбную келью Гермогена. Белизной лица и белизной седин сравнялся. Погасший человек.

– Радуйся, – сказал патриарху. – Бог меня покарал.

Гермоген перекрестил боярина.

– Ничья беда христианину радостью быть не может.

Михаил Глебыч припал головою к плечу святейшего, плакал беззвучно, неутешно. Гермоген усадил старика на свою скамью, дал воды.

– Моего Ивана в Новгороде на кол посадили, – сказал и окаменел.

– Утешься пророчеством Исайи, Михаил Глебыч: «Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе: ибо роса Твоя – роса растений, и земля извергнет мертвецов».

– Я сегодня первый раз заплакал, – сказал Салтыков. – Ты говори, говори. Выговорись. Выплещи камень боли словами.

– Иван против короля пошел, – смиренно исполнил приказ святейшего боярин, – с новгородцами соединился. Но ему не поверили. – Посмотрел на Гермогена оком, ясным и чистым, как око ребенка. – На кол водрузили! Чтоб не сразу вон из жизни, чтоб жизнь волком выла, чтоб смерть желанной была… из-за меня… Пособоруй меня, святейший, ибо половина меня мертва, как мертв и темен мой вытекший глаз.

Схватил патриарха за руку.

– Знай! Я от своего не отступлюсь. Я тебе враг, и с твоим Ляпуновым у нас дороги никогда не сойдутся… Пособоруй!

Война между ополчением и поляками шла ружейная. Кремлевский наряд онемел из-за скудных запасов пороха. Пушки Ляпунова не смели сыпать ядра на отеческие святыни. Справа от Фроловских (Спасских) ворот Воскресенский монастырь с храмом Воскресения, где погребены великие княгини и царицы. Монастырь женский, поставлен женой Дмитрия Донского, преподобной Евфросиньей. За Воскресенским, через стену – Чудов монастырь, напротив Кирилловское и Крутицкое подворья с храмами. За подворьями, ближе к Ивану Великому, – огромный двор князя Мстиславского с тремя церквами. Посреди Кремля Иван Великий, храм Рождества, собор Михаила Архангела, где погребены государи, храм Благовещения, патриарший двор, соборный храм Успения, царский дворец, дворы Федора Ивановича Шереметева, Бельского, Клешнина, пять дворов Годуновых, и все со святыми церквами, с часовнями.

Пушки Ляпунова молчали, но он сам был как бомба, готовая взорваться от хитростей и двурушничества сотоварищей своих бояр, Дмитрия Тимофеевича Трубецкого да Ивана Мартыновича Заруцкого. Боярство у обоих липовое, сказанное Вором, но, однако ж, бояре! Сам Прокопий Петрович был думным дворянином, грамоту получил от Шуйского, падения которого желал, добивался и добился.

Выходит, для самого себя.

Теперь сам был правителем всея России. Боярин Федор Иванович Мстиславский правил одними кремлевскими боярами, Сигизмунд – Смоленском, королевич Владислав – ничем, а он, Прокопий Ляпунов, – всей Россией. Правда, на грамотах имя свое приходилось ставить после Трубецкого и Заруцкого, но люди знали, чья из трех голов – главная. Он и от себя не стеснялся давать указы. Еще в апреле отправил на воеводство в Сольвычегодск своего человека своей грамотой. Волей Ляпунова приказывал Казани, воеводе боярину Василию Петровичу Морозову вести под Москву казанскую рать.

И все же это не было властью, но одним только воплощенным в человеческое имя гласом народа, совестью. Откликались не на указ, на зов всеобщей русской боли. Боль не может править царством долго, к слезам тоже привыкают, царство живо устроением и законом.

Свершилось! Ополчение русских земель и городов, по польскому обычаю, по обычаю Тушина, 30 июня 1611 года собралось на коло, и на этом коло, где говорил и давал говорить Ляпунов, был составлен приговор.

Московское государство именем представителей всех русских земель – земщиной – получило законную и, главное, свою, русскую власть.

Перво-наперво приговор объявил правительство, чья временная, до избрания царя, власть распространялась на войско и на все русские города и земли. Многие статьи приговора писал сам Ляпунов, и потому были они крутоваты, но справедливы.

«Поместья и отчины, разнятые боярами по себе и розданные другим без земского приговора, – отобрать и из них дворцовые… отписать во дворец, а поместные и вотчинные земли раздать беспоместным и разоренным детям боярским» (то есть служилым людям).

«Отобрать дворцовые села, черные волости, а равно и денежное жалованье у всех людей, которые, служа в Москве, Тушине или Калуге, получали по мере своей».

«Не отнимать поместий у жен и детей умерших или побитых дворян, не отнимать поместий у сподвижников Скопина, у смоленских сидельцев».

«С городов и из волостей атаманов и казаков свести, запретить им грабежи и убийства. Посылать по городам и в волости за кормами дворян добрых».

Мало объявить законы. Власть тогда и власть, когда законы исполняются. Пресекая всякое самоуправство, обуздывая всеобщее себялюбие и постоянство разбоя, были устроены приказы: Разбойный, Земский, Поместный, Большого прихода и четверти. Убийцам и ослушникам новая твердая власть грозила смертной казнью.

Уже на другой день после объявления приговора Прокопий Петрович Ляпунов отправился в земскую избу решать дела и чинить суд.

Приехал спозаранок, чтоб набраться духу в одиночестве, помолиться, подумать, с какого края тянуть матушку-Россию из ее пропасти.

У земства во весь двор до крыльца – очередь. На самом крыльце, ожидая правителя, князья Волконский и Репнин, воеводы Мансуров, Волынский, Нащокин, трое Плещеевых.

– Что стряслось? – напугался Ляпунов.

– Ничего! – ответил за всех Матвей Плещеев. – Пришли за грамотами на поместья.

– С какого часа вы здесь стоите?

– Люди с ночи, а мы только что…

– Почему тогда всех за спину себе? Откуда такое правило? – Ляпунов покачал головой. – Встаньте, господа, в очередь.

– Ка-ак? – На него воззрились с изумлением.

– Приговор вчера принимали? Умейте слушаться своих законов. Пока нет царя, все мы перед Отечеством равны и без мест.

Видя, что правитель подзадержался на крыльце, к нему подбежали и пали в ноги несколько женщин.

– Смилуйся, Прокопий Петрович! Нас казаки от семей увезли, держат за непотребных женщин, в карты друг другу проигрывают.