Прошло несколько минут.

— Чувствуешь эту точку?..

Нет ответа.

— Слушай, Базини, удалось тебе это?

Молчание.

Байнеберг встал, и его тощая тень вытянулась вверх рядом с балкой. Вверху, опьяненное темнотой, заметно покачивалось тело Базини.

— Повернись в сторону, — приказал Байнеберг. — Слушается сейчас только мозг, — бормотал он, — который еще некоторое время механически функционирует, пока не сойдут на нет последние следы, отпечатанные на нем душой. Сама она где-то — в следующем своем существовании. Она уже не скована законами природы… — он обращался теперь к Тёрлесу, — она уже не осуждена на наказание придавать тяжесть телу, сохранять его целостность. Наклоняйся вперед, Базини… так… постепенно… туловищем все дальше… как только погаснет последний след в мозгу, мышцы расслабятся, и пустое тело рухнет. Или повиснет. Я этого не знаю. Душа самовольно покинула тело, это не обычная смерть, может быть, тело повиснет в воздухе, потому что ничто, никакая сила, ни жизни, ни смерти, уже не печется о нем… наклоняйся… еще ниже.

В этот миг тело Базини, которое от страха исполнило все приказанья, с грохотом свалилось к ногам Байнеберга.

От боли Базини вскрикнул. Райтинг громко засмеялся. Байнеберг же, отпрянувший на шаг назад, издал гортанный крик ярости, распознав обман. С быстротой молнии он сорвал с себя кожаный пояс, схватил Базини за волосы и стал бешено стегать его. Все неимоверное напряжение, в котором он находился, выливалось в эти яростные удары. А Базини вопил под ними от боли, и вопли его отдавались во всех углах, как вой собаки.

В течение всей предшествующей сцены Тёрлес оставался спокоен. Он втайне надеялся, что, может быть, все же случится что-то, что перенесет его снова в утраченный круг чувств. Это была глупая надежда, он сознавал это, но она его все-таки удерживала. Теперь, однако, ему показалось, что все прошло. Эта сцена вызвала у него отвращение. Без каких-либо мыслей; немое, мертвое отвращение.

Он тихо поднялся и, не говоря ни слова, ушел. Не задумываясь.

Байнеберг все еще бил Базини, не щадя сил.

Лежа в постели, Тёрлес почувствовал: конец. Что-то миновало.

В следующие дни он спокойно выполнял свои обязанности в школе; он ни о чем не беспокоился; Райтинг и Байнеберг, возможно, тем временем осуществляли пункт за пунктом свою программу. Тёрлес избегал встречаться с ними.

А на четвертый день, как раз когда никого поблизости не было, к нему подошел Базини. Вид у него был несчастный, лицо побледнело и осунулось, в глазах сверкала лихорадка постоянного страха. Робко оглядываясь, скороговоркой он выпалил:

— Ты должен помочь мне! Только ты можешь! Я долго не выдержу, так они меня мучат. Все прежнее я сносил… но теперь они убьют меня!

Тёрлесу было неприятно что-либо отвечать на это. Наконец он сказал:

— Я не могу тебе помочь. Ты сам виноват во всем, что с тобой происходит.

— Но еще недавно ты был так мил со мной.

— Никогда не был.

— Но…

— Молчи об этом. Это был не я… Мечта… Каприз… Я даже рад, что твой новый позор оторвал тебя от меня… Мне так лучше…

Базини опустил голову. Он почувствовал, что между ним и Тёрлесом пролегло море серого, трезвого разочарования. Тёрлес был холодный, другой.

Тогда он упал перед ним на колени, стал биться головой о пол и кричать:

— Помоги мне! Помоги мне!.. Ради Бога, помоги мне!

Тёрлес помедлил мгновение. В нем не было ни желания помочь Базини, ни достаточно возмущения, чтобы оттолкнуть его от себя. И он послушался первой мелькнувшей у него мысли.

— Приходи сегодня ночью на чердак, я еще раз поговорю с тобой об этом.

В следующий миг он, однако, уже пожалел о сказанном.

«Зачем еще раз трогать это?» — подумалось ему и он, размышляя, сказал:

— Они же увидят тебя. Так нельзя.

— О нет, в прошлую ночь они до утра оставались там со мной… Сегодня они будут спать.

— Ну, что ж. Только не жди, что я тебе помогу.

Тёрлес назначил Базини встречу вопреки своему истинному убеждению. Ибо оно состояло в том, что внутренне все прошло и ничего больше извлечь нельзя. Только какая-то педантичность, какая-то заранее безнадежная, упрямая добросовестность внушила ему еще раз перебрать эти события.

У него была потребность сделать это быстро.

Базини не знал, как ему вести себя. Он был так избит, что еле шевелился. Все индивидуальное, казалось, ушло из него; только какой-то остаток этого, сжавшийся в его глазах, в страхе и мольбе цеплялся за Тёрлеса.

Он ждал, что сделает тот.

Наконец Тёрлес нарушил молчание. Он говорил быстро, скучающе, так, словно надо ради проформы еще раз уладить какое-то давно уже завершенное дело.

— Я не помогу тебе. У меня одно время, правда, был интерес к тебе, но теперь это в прошлом. Ты действительно самый настоящий негодяй и трус. Конечно, самый настоящий. Что уж может еще привязать меня к тебе? Раньше я всегда думал, что найду для тебя какое-то слово, какое-то чувство, которое определит тебя иначе. Но действительно нет лучшего определения, чем сказать, что ты негодяй и трус. Это так просто, так невыразительно, и все-таки ничего больше сказать нельзя. Все другое, чего я раньше хотел от тебя, я забыл, после того как ты влез со своими похотливыми просьбами. Я хотел найти точку, вдали от тебя, чтобы взглянуть на тебя оттуда… в этом был мой интерес к тебе. Ты сам уничтожил его… но довольно, я же не обязан давать тебе объяснения. Только вот что еще: каково тебе сейчас?

— Каково мне может быть? Я не вынесу этого больше.

— Они, наверно, делают теперь с тобой очень скверные вещи и тебе больно?

— Да.

— Просто-напросто боль? Ты чувствуешь, что страдаешь, и хочешь уйти от этого? Совсем просто, без всяких сложностей?

Базини не нашел ответа.

— Ну, да, я спрашиваю так, между прочим, недостаточно точно. Но это ведь все равно. Я с тобой больше не имею дела. Я тебе уже сказал это. Я ничего уже не чувствую в твоем обществе. Делай что хочешь.

Тёрлес хотел уйти.

Тут Базини сорвал с себя одежду и прижался к Тёрлесу. Его тело было исполосовано ссадинами — отвратительно. Движение было жалким, как движение неловкой проститутки. Тёрлес с омерзением отвернулся.

Но едва сделав первые шаги в темноте, он наткнулся на Райтинга.

— Это что, у тебя тайные свидания с Базини? Тёрлес последовал за взглядом Райтинга и оглянулся на Базини. Как раз на том месте, где тот стоял, через слуховое окно падал широкий брус лунного света. Отдававшая синевой кожа в ссадинах походила при этом освещении на кожу прокаженного. Тёрлес неволько попытался извиниться за эту сцену.

— Он попросил меня об этом.

— Чего он хочет?

— Чтобы я защитил его.

— Ну, в таком случае он напал как раз на того, кто нужен.

— Может быть, я все же и сделал бы, но мне наскучила вся эта история.

Неприятно пораженный, Райтинг вскинул глаза, затем злобно набросился на Базини.

— Мы тебе покажем, как секретничать у нас за спиной! Твой ангел-хранитель Тёрлес сам будет при этом присутствовать и позабавится тоже.

Тёрлес уже повернулся было, но из-за этой колкости, явно по его адресу, не раздумывая, задержался.

— Нет, Райтинг, не буду. Не хочу больше иметь с этим дела. Мне все это опротивело.

— Вдруг?

— Да, вдруг. Ведь раньше я за всем этим чего-то искал…

Зачем только это сорвалось у него с языка?!

— Ага, ясновидения…

— Да, именно. А теперь я вижу только, что ты и Байнеберг пошло жестоки.

— О, надо тебе поглядеть, как Базини жрет дерьмо, — неудачно пошутил Райтинг.

— Теперь это меня уже не интересует.

— Но интересовало же…

— Я уже сказал тебе, лишь до тех пор, пока состояние Базини было загадкой для меня.

— А теперь?

— Никаких загадок больше нет. Все бывает — вот и вся мудрость.

Тёрлес удивился, что ему вдруг снова приходят на ум сравнения, приближающиеся к тому утраченному кругу чувств. Когда Райтинг насмешливо ответил: «Ну, за этой мудростью далеко не надо ходить», в нем взыграло поэтому гневное чувство превосходства и подсказало ему резкие слова. Какое-то мгновение он презирал Райтинга до такой степени, что готов был пинать его ногами.