— Нет, — вдруг жестко сказал приятель.
— Объяснись, — потребовал Хлынов.
— Потому что я тоже еврей…
Приятель добил коктейль «тройку» и
молча, не попрощавшись, ушел. Вот и посидели, называется!..
Этот давнишний случай врезался в память Хлынову, и как он ни старался про него забыть, коварное время (вот ведь дурацкое свойство памяти!) частенько об этом напоминало. Особенно в последние годы. Когда все сорвалось с цепи, понеслось, сломя голову, — прочь все приличия и запретные темы. Господи, да какие теперь запретные темы!
Про евреев хотите порассуждать — пожалуйста!..
О холодных застенках Лубянки — сколько угодно!..
Лесбиянки, «голубые», коррупция, наркомафия, детская преступность, голод, нищета, Афган, заговор в Кремле, пьянка в Беловежской пуще…
Говорите о чем угодно!
Говорите. Говорите. Говорите. Говорите.
Только не молчите. Тот, кто молчит, вызывает подозрение. Он вызывает страх. И самый большой страх вызывает, конечно же, народ. Которого много. Очень много. Миллионы. И который молчит. О, как он страшно молчит…
Обо всем этом Хлынов часто размышлял, скучая на оперативках. Если говорить честно и прямо, как того все требовали, но никто, естественно, в управлении не делал (не дураки же!), то оперативки Хлынову нужны были не больше, чем коту второй хвост, а рыбе — ухо. Отдел, одним из подразделений которого руководил Хлынов, занимался тихой рутинной работой. Бумажной. Тоскливой до зевоты. Скучной и ненужной. Что-то вроде канцелярии при заводском отделе кадров. Человек прибыл, человек убыл. Фотография, личный номер, спецкод, подпись… И так до бесконечности.
Был, правда, несколько лет назад шанс вырваться отсюда. Нет, инициативы Хлынов не проявлял — его самого вызвали. 1 la-верх. К генералу Харитону.
— Хлынов? — хмуро поинтересовался генерал.
— Так точно.
— Пойдешь на обследование…
И. Крутов
— Куда? — спросил удивленный Хлынов.
— Не понял? — повысил голос генерал.
— Виноват! — тотчас исправился Хлынов, тогда еще капитан.
— Мой помощник вам все объяснит… — Генерал сделал паузу, подошел к шкафу, где было полно книг, но как Хлынов ни силился, не мог прочитать ни одного названия. — Скажете, вы себя хорошо чувствуете?
— В каком смысле?
— Ну, вообще… — туманно произнес Харитон.
— Не жалуюсь. А что, товарищ генерал, какое-то задание? — все-таки решился спросить Хлынов. — Я готов. У меня эта бумажная работа во где сидит! — Он провел ребром ладони по горлу.
— Задание… — передразнил генерал. — Эх, Хлынов, Хлынов! Сколько лет в органах, а так ничего и не понял. Ну разве так дают задание, Хлынов? — В голосе генерала послышалось нескрываемое презрение. — Иди, иди отсюда и чтоб я тебя больше не видел!.. Задание! — еще раз усмехнувшись, повторил он.
Хлынов прошел обследование. Затем — еще одно, дополнительно. В спец лаборатории профессора Плеханова, известного на все управление своими многочисленными романами. Лежа на кушетке, облепленный датчиками и хитроумными приборами, Хлынов мечтал, как его признают годным — он ведь здоров, совершенно здоров! — и отправят куда-нибудь подальше, прочь от этой бумажной волокиты. И будет он бесшумно ползти по джунглям со встроенным в глаз фотоаппаратом…
— Одевайтесь, — равнодушно приказал Плеханов. — Вы свободны.
— Все?
— Да.
— У меня все в порядке? Меня возьмут?
— Это вам сообщат, капитан. Идите!
Нет, обманули беднягу Хлынова. Ничего ему, естественно, не сообщили, и ни в какие джунгли он не поехал. А тихо вернулся к своим бумажкам. Фотография, личный номер, спецкод, подпись…
Оперативка закончилась. Хлынов поднялся со стула, вышел вместе со всеми, пошутил с секретаршей. И вдруг замер.
ЭТО вновь стало наполнять его.
Прямо здесь, среди белого дня, в управлении…
Подруги ей завидовали:
— Счастливая ты, Ада!
И громко вздыхали, как бы подчеркивая величину этого безмерного счастья.
— Почему, девочки? — фальшиво удивлялась Ада, заранее зная ответ.
— Да брось ты!
— А все-таки?
Я
— Ну как же! Ну как же! — искренне волновались подруги, они всплескивали руками и начинали тормошить Аду, словно старались привести ее в чувство. — А Виталий?..
Ада вздыхала. Прятала глаза. Поводила плечиком.
И вновь — все фальшиво, все нарочито, все ненатурально.
— А что Виталий? — невинно спрашивала она.
— О!.. Виталий. Виталий. Виталий. Виталий…
Это имя подруги произносили на все лады. Как бы подчеркивая множество неуловимых оттенков. Все то, что скрывалось за семью буквами.
— Бросьте, девочки!
— Ада…
— Нет, в самом деле!
— Ада…
— Вы же ничего не знаете!
— Ада…
Им и не нужно ничего знать. Потому что у них такого никогда не было. Но будет! Обязательно будет. У каждой, непременно у каждой!..
Господи, девочки, да если бы вы только знали, что на самом деле происходит между Адой и Виталием! Молчали бы сейчас как истуканы. А то и вовсе — отвернулись бы от бедной Ады. Как от старой брошенной куклы.
Но ничего не знают девочки. И Ада им ничего не скажет. Какие ни есть, а все-таки подруги.
Ничего она им не скажет. Ничего!
Пусть все остается как есть. И романтичный Виталий. И его белый «Мерседес». И обязательные цветы. И знаменитая фотомастерская…
Дурочки! Если бы они только знали… Ада открыла глаза.
Она лежала на широкой тахте, огромной и спокойной, как море. Эту тахту отец когда-то привез из Индии. Мать его тогда ругала. Идиот, говорила она, самый настоящий идиот. Другие небось машины везут из-за границы. А ты? Ну как это можно было догадаться!..
Но отец только посмеивался в усы. И гладил мать по спине. И не только. Соскучился. Полгода ее не видел. Ну и что, что Ада смотрит? Ада еще маленькая… Нет, уже не маленькой была тогда Ада, совсем пс маленькой. И многое уже видела. И как девочки целуются в закрытом классе. И что мальчики делают у себя в туалете. И как дяденьки шалят с ее мамой… Именно — шалят. А как это еще назвать? Закроются в комнате — дверь потом сквозняком все равно распахнет, но им уже до этого дела нет, увлечены! — и давай барахтаться под тонкими, почти прозрачными простынями. Конечно, шалят!
Ада тогда впервые увидела свою мать голой, и ее, маленькую девочку, впервые неприятно поразило то, что у матери под животом густо кучерявились черные волосы. И ноги были волосатые. И подмышки. И даже — о ужас! — возле сосков виднелись длинные прямые, как тараканьи усы, волосы. Все это отпечаталось у Ады в мозгу, как отпечатывается в мокрой ванночке фотография, и девочка потом часто разглядывала эту «фотографию» — мысленно, конечно, мысленно! — открывая для себя все новые и новые подробности. И с каждым разом отвращение к материнскому телу росло все больше и больше. Ада постепенно забывала, как она любила прижиматься к маме, как любила залезать к ней по утрам в кровать, сворачиваться клубочком и слушать, как стучит ее, мамино, сердце…
Она вздохнула, услышав мелодичный марш будильника.
Изящная ручка дотянулась до пластмассовой пуговки звонка, шлепнула слегка, и изобретение инквизиторов обиженно замолчало. Ручка юркнула под одеяло — Ада любила тепло, укрывалась двойным китайским пуховиком; красные вышитые драконы, казалось, надежно охраняли ее покой.
Но сон уже пропал.
Хотя какой тут к черту сон! Скоро шесть часов вечера, придут родители — сначала мать, затем отец. Придут, запрутся на кухне и вновь будут тайком от дочери считать дневную выручку. Коммерсанты дебильные!
Ада осторожно помассировала веки — это вместо зарядки! — и откинула полог одеяла. Солнечные лучи скрывающегося за девятиэтажкой светила — торопится, вишь, на запад! — пробились сквозь мелкую сетку тюля. Упали на заспанное личико, согрели нежно-нежно. Спасибо, солнышко!
Она негромко зевнула, обнажая мелкие
острые зубки. Точь-в-точь как кошка. Затем с наслаждением раскинула в стороны руки, потянулась. Что-то мягко хрустнуло в спине, и от этого неожиданно стало еще приятнее.
