Марта сидела у него в комнате и вязала. Она увлеклась вязаньем, а его успокаивало, что она рядом. Он больше не думал о том, что каждый заперт в своем одиночестве, его это уже не угнетало. Границы его мира как-то странно сузились. Вот кровать, окно, стакан с водой. Марта приносила ему еду на подносе и почти всегда ставила вазу с цветами на ночной столик — розы, барвинки, львиный зев.

Давно утраченная любовь к жене вернулась. А так как Марта все время придумывала, какими бы лакомствами вернуть ему аппетит, и вязала возле его постели, Мелон стал больше ценить и ее любовь. Его тронуло, что она купила в универмаге розовый валик, чтобы он мог полулежа опираться на него, а не на влажные, скользкие подушки.

После того собрания в аптеке судья стал относиться к Мелону, как к больному. Роли переменились: теперь судья приносил ему кульки с манной крупой, зелень и фрукты.

Пятнадцатого мая доктор приходил к нему дважды: утром и после обеда. Лечил его теперь доктор Уэзли. Пятнадцатого мая доктор Уэзли уединился с Мартой в гостиной. Мелона ничуть не тревожило, что о нем говорят по секрету, — он не волновался и не испытывал ни малейшего любопытства. В этот вечер Марта сделала ему обтирание. Она обмыла его сухое от лихорадки лицо, протерла одеколоном за ушами и разбавила одеколоном воду в тазу. Потом она вымыла надушенной водой его волосатую грудь и подмышки, а потом и ноги с мозолистыми ступнями.

— Детка, — сказал Мелон, — ни у кого на свете нет такой жены, как ты. — Он ни разу не называл ее деткой после первого года их женитьбы.

Миссис Мелон вышла на кухню. Когда она вернулась, немножко поплакав, она принесла ему горячую грелку.

— Ночью и рано утром теперь прохладно. — Положив в постель грелку, она спросила: — Тебе приятно, золотко?

Мелон сполз со своего валика и потрогал ногами грелку.

— Детка, — попросил он, — дай мне, если можно, водички со льдом. — Но когда Марта подала воду, ледяные кубики стали щекотать ему кончик носа.

— Лед щекочет мне нос, — сказал он. — Дай мне просто холодной водички.

Вынув из стакана лед, миссис Мелон снова ушла на кухню поплакать.

У него ничего не болело. Но ему казалось, что кости у него стали какие-то тяжелые, и он на это пожаловался.

— Золотко, разве могут кости стать тяжелыми? — спросила Марта.

Он сказал, что ему хочется арбуза, и Марта купила у Пиццилатти, в самом лучшем фруктовом и кондитерском магазине города, привозной арбуз. Но когда ему подали розовый ломоть арбуза с серебристым морозным отливом, вкус у него оказался совсем не такой, как ожидал Мелон.

— Тебе надо есть, чтобы поддержать силы.

— А зачем мне силы? — спросил он.

Марта, сбивая ему молочный коктейль, тайком выливала туда яйцо. Даже два яйца. Ее утешало, что он ест яйца.

Эллен и Томми то и дело заходили к нему в комнату; их голоса казались ему слишком громкими, хотя они старались разговаривать шепотом.

— Не беспокойте папу, — одергивала их Марта. — Он неважно себя чувствует.

Шестнадцатого мая Мелон чувствовал себя лучше и даже вздумал побриться и принять настоящую ванну. Он заявил, что сам пойдет в ванную, но кое-как добравшись до умывальника, уцепился за него, чтобы не упасть, и Марте пришлось отвести его назад в постель.

Однако это был последний прилив жизненных сил. Душа его в тот день была как-то особенно ранима. Он прочел в «Миланском курьере» о человеке, который спас из огня ребенка, а сам погиб. И хотя Мелон не знал ни этого человека, ни ребенка, он заплакал и никак не мог унять слезы. Он с необыкновенной остротой воспринимал и то, что читал, и небо за окном — там стоял безоблачный, ясный день. Его охватило странное, необъяснимое блаженство. Если бы кости у него не так отяжелели, он, кажется, мог бы встать и пойти к себе, в аптеку.

Семнадцатого он не видел майской зари, потому что проспал. Прилив жизни, который он чувствовал вчера, медленно спадал. Голоса доносились откуда-то издалека. Обедать он не смог, и Марта приготовила ему молочный коктейль. Она влила туда четыре яйца, и Мелону не понравился вкус. Мысли о прошлом и о настоящем мешались у него в голове.

Он не захотел ужинать, хотя Марта приготовила ему цыпленка. Вдруг пришел неожиданный гость. В комнату ворвался судья Клэйн. От гнева на висках у него вздулись вены.

— Вы слышали по радио новость? — Взглянув на Мелона, судья испугался, увидев, как тот ослабел. В сердце старого судьи ярость боролась с печалью. — Простите меня, дорогой Д. Т., — сказал он с непривычным смирением. Но сразу же забылся и повысил голос: — Неужели вы не слышали, что произошло?

— Что случилось, судья? Что мы должны были слышать? — спросила Марта.

Судья захлебывался от гнева, и слов его почти нельзя было разобрать. Наконец они поняли, что речь идет о решении верховного суда ввести совместное обучение белых и черных. Марта была словно громом поражена.

— Ну и ну! — воскликнула она. Эта новость не укладывалась у нее в голове.

— Мы найдем способ их обойти! — закричал судья. — Этого не будет никогда. Будем драться. Все южане поднимутся, как один. И будут стоять насмерть. Написать законы — одно; заставить их выполнять — совсем другое. Меня ждет машина; я еду на радио — говорить речь. Соберу народ. Мне надо выразить мою мысль коротко и ясно. Драматично. С достоинством и в то же время темпераментно, понимаете? Что-нибудь вроде: «Восемьдесят семь лет назад…» Придумаю по дороге. Смотрите не пропустите моего выступления. Это будет историческая речь, и вас она приободрит, дорогой Д. Т.!

Сначала Мелон почти не сознавал, что судья находится рядом. Он только слышал голос, ощущал присутствие громоздкого, насквозь пропотевшего тела. Потом невосприимчивый слух стал различать слова, звуки: интеграция… верховный суд… Вялое сознание с трудом вырывало из этого потока фраз понятия. Но в конце концов любовь к старому судье вернула Мелона к жизни. Он посмотрел на радио, и Марта включила его, но, так как передавали танцевальную музыку, сразу же приглушила звук. Вслед за выпуском последних известий, где снова огласили решение верховного суда, было объявлено выступление судьи.

В звуконепроницаемой комнате радиостудии судья уверенно подошел к микрофону. По дороге сюда он хотел подготовить речь, но так ничего и не придумал. Мысли его были настолько беспорядочны и невнятны, что он не мог выразить их словами. Он был слишком возмущен. И вот он стоял с микрофоном в руке, полный злости и негодования, боялся, что его вот-вот хватит удар, а может быть, что и похуже, и не знал, о чем он будет сейчас говорить. В его мозгу бешено вертелись слова, гнусные слова, неприличные слова, которые нельзя было произнести по радио. А исторической речи он так и не придумал. Единственное, что пришло ему на ум, — была речь, которую он запомнил наизусть еще в университете. И хотя он смутно сознавал, что ему лучше не произносить этой речи, судья не удержался и начал:

— «Восемьдесят семь лет назад наши отцы создали на этом континенте новое государство, зачав его свободным и построенным на том принципе, что все люди от рождения равны. Теперь мы вступили в жестокую гражданскую войну, чтобы испытать, долго ли выдержит это государство или любое государство, зачатое свободным и преданное идее равенства». — Послышался какой-то шум, и судья с возмущением воскликнул: — Что вы в меня тычете? — Но, войдя в азарт, он не мог остановиться. И продолжал еще громче: — «Мы встретились сегодня на поле великой битвы этой войны. Мы пришли сюда, чтобы превратить часть этого поля в место вечного упокоения тех, кто отдал свои жизни, чтобы государство наше могло жить. И то, что мы это делаем, в высшей степени достойно и похвально». Послушайте, да перестаньте вы меня толкать! — снова закричал судья. — «Но в каком-то более возвышенном смысле мы не можем ни посвятить кому-нибудь эту землю, ни освятить ее. Герои, живые и мертвые, которые бились здесь, освятили ее своею кровью, и не в наших слабых силах что-либо добавить или отнять. Люди едва ли услышат или надолго запомнят то, что мы здесь говорим…»