Действительно, активные позиции в последнее время занимает переводческий поворот (translational turn), выводящий категорию перевода за рамки языкового перевода текстов – в качестве основного понятия наук о культуре и обществе, которому до сих пор не уделялось должного внимания. Неугасающее стремление наук о культуре исследовать новые методы освоения «промежуточных пространств» за рамками бинарных установок познания и дихотомических разграничений обретает здесь эмпирический фундамент. Потому что именно промежуточные пространства культуры получают более ясные очертания, если осознавать их как «пространства перевода». Так, идентичность, миграцию, эмиграцию и другие ситуации интеркультурности следует рассматривать в качестве конкретных взаимосвязанных действий, сформированных процессами перевода и необходимостью самоперевода. С таких позиций переводческое переосмысление понимания культуры («культура как перевод»)[111] также обретает свои жизненные контексты. Связанные с этим прагматико-методологические сближения со сценариями интеркультурности между тем уже давно не идут центральной дорогой лингвистического поворота. Другие «повороты» также создают плодотворные ответвления и смежные пути исследований, отступая от лингвистического поворота.

Если гуманитарные и культурологические науки определялись преимущественно категорией времени, то в последние годы пристальное внимание стало уделяться «пространству». Пространственный поворот (spatial turn) был в особенности обусловлен опытом глобальной деспатиализации, а также постколониальными импульсами признать одновременность различных культур и взять курс на критическое переосмысление карты гегемонистских центров и маргинализованных периферий в зарождающемся мировом обществе. Именно в эпоху глобализации, тяготеющей к утрате конкретного места, на передний план решительно выступают проблемы локализации. «Локализация культуры» (Хоми Баба) отныне превращается в требование, также переосмысляющее пространство с целью изменить само понимание культуры. На другом же уровне «пространство» становится аналитической категорией, принципом построения социального поведения, измерением материальности и близости опыта, а также эффективной стратегией репрезентации. Нарративы этой стратегии проходят уже не по временно́й оси, тем самым освобождаясь из капкана эволюционизма, идеи развития и прогресса. Впервые современная культурная география берет здесь нити в свои руки и дает сильнейшие импульсы для фундаментального смещения ракурсов исследования. Уже только поэтому культурный анализ способен благодаря пространству преодолеть узость лингвистического поворота. Не все теперь представляет из себя знак, символ или текст, теперь это еще и субстанция, материя.[112]

Еще более решительно от «лингвистического поворота» в настоящее время отходит иконический / пикториальный поворот (iconic / pictorial turn), в 1990-е годы выдвинувший требование по-новому взглянуть на познавательную ценность изображений и тем самым выступивший против господства языка, языковой системы и логоцентризма западной культуры. В качестве «центральной науки» на передний план здесь теперь выдвигается история искусства с не так давно встроенными в ее здание колоннами медиатеории и науки об образах. Последняя анализирует исторические формы обращения с изображениями и изобразительностью вплоть до актуальных миров визуальности. При этом она охватывает также политические и медиальные сферы визуализации посредством электронных и цифровых изображений вплоть до камер наблюдения. Центральный вопрос направлен теперь не на изображения как объекты созерцания, интерпретации и познания – с недавних пор стали задаваться скорее вопросом, насколько изображения и другие формы визуального опыта способны в принципе формировать знание. Место познания самих изображений заняло познание посредством изображений и визуальности; понимание изображений сменилось пониманием мира в изображениях, а также посредством специфических культур оптики и взгляда. Как видим, здесь в очередной раз подтверждается характерный для «поворотов» переход с предметного уровня на уровень аналитических категорий. Именно отсюда в конечном счете проистекает продуктивная способность их включения в различные дисциплины, вплоть до новых техник визуализации и восприятия в естественных науках, медицине и исследованиях мозга.

При рассмотрении всей цепочки ведущих «поворотов» бросается в глаза явный конфликт между широтой гендерных исследований, с одной стороны, и склонностью «поворотов» к гендерной слепоте – с другой. «Гендерного поворота» читатель в этой книге не обнаружит. Но имеет ли на самом деле смысл выделять и без того всегда актуальный гендерный вопрос в отдельный «поворот»? При этом поворот в сторону «гендера» представляет собой весомый предмет разговора, особенно в работах историка Джоан Скотт, которая еще в 1985 году пыталась в ставшем уже классическим сочинении обосновать «гендер в роли аналитической категории» как модификацию феминистских исследований.[113] Но именно в качестве аналитической категории, выйдя за пределы своей родной предметной области отношений полов, «гендер» преодолел изначальную обусловленность своего обоснования контекстом интерпретативного поворота. Подобно языку, «гендер» регулирует социальные человеческие отношения в соответствии с культурными моделями[114] и становится – по определению Скотт – «главным способом обозначения отношений власти».[115] Здесь стоит предположить скорее смену ориентира, пронизывающую все «повороты» на уровне более фундаментальном, – тем более что категория гендера, исходя из критики гендерных полярностей, критически обнажает дихотомические модели (гендерных) идентичностей и социальный характер их структуры. Тем самым на ключевой эпистемологической оси направление гендерных исследований пересекается с культурологией и ее культурным конструктивизмом.

Из обзора «поворотов» можно увидеть, насколько тот или иной turn действительно устойчив и какой из них мог бы способствовать формированию новой парадигматической конфигурации. Что же означает цепь «поворотов» для предполагаемого установления господства linguistic turn? Все указывает на то, что лингвистический поворот пополняется отдельными «поворотами», что в происходящем поворот за поворотом процессе трансформации он изменяется и несомненно ослабляется. Как бы то ни было, в науках о культуре он уже давно стал частью более сложных исследовательских установок, которые постепенно преодолели изначальное сведение материала к языку и дискурсу. Подобная «разветвленная» культурология способна именно за счет сопряжения языка с другими измерениями восприятия и действия превратиться в комплексную «науку о жизни» – комплексную, ибо она всегда авторефлексивно мотивируема и применима к собственным понятийным предустановкам и в то же время связана с эмпирическим анализом больше, чем ее деконструктивистские предшественники. Между тем остается открытым вопрос, можно ли заходить так далеко, как это делает Карл Шлёгель, утверждающий, что «повороты мостят дорогу, которой вернется histoire total (тотальная история. – Примеч. пер.)».[116] Как бы то ни было, для «более богатого восприятия истории» или культуры понадобится еще целый ряд мостильных камней, роль которых могла бы исполнить череда будущих «поворотов» либо закладка совсем иного фундамента. Таким образом, нерешенным остается вопрос, не станет ли некий новый «мега» – поворот кульминацией практически неисчерпаемого самопорождения дальнейших «поворотов» и переориентаций в науках о культуре? Уже сейчас существуют аргументы, свидетельствующие о том, что отдельные «повороты» могли бы преодолеть культурные преувеличения единого утвердившегося «Cultural Turn». Предпосылкой здесь выступает то, что они открывают наукам о культуре такие трансграничные горизонты, как биополитика, экономика, исследования мозга и т. п., чтобы тем самым избежать культуралистской узости. Укоренившиеся уже в науках о культуре «повороты» и в этом ключе образуют своеобразный трамплин. Удастся ли им построить если не «тотальную историю», то хотя бы более комплексную науку о жизни,[117] которая своей широтой превосходила бы утвердившуюся сегодня так называемую «науку о жизни» с ее «(био)научной претензией на единоличное представительство»[118] – и в то же время нейробиологическим редукционизмом?