вышли на гребень, сразу как обрезало, смолк гул, осталась за спиной метель,

а в глаза ударило чистое темно-синее небо и предзакатное солнце. День-то,

оказывается, хорош! Все, они на вершине! Тур!

На вытаявших из снега вершинных скалах было сравнительно тепло.

Отодрали лед с бровей, сфотографировались, договорились о спуске. Можно

268

уходить. Надо уходить. Шесть вечера, скоро сумерки, дорога каждая минута

светлого времени, а они все никак не могли заставить себя подняться,

повернуться спиной к ласковым лучам вечернего солнца и, пересилив себя,

шагнуть в серый шквал острого снега, по-прежнему плотной, жутковато гу-

дящей завесой бившего из-за гребня почти вертикально вверх. И едва они

сделали этот первый шаг, как сразу каждому стало понятно, как трудно будет

им пробиться к своей палатке, как дорого станет им возвращение в мир

людей.

Когда они шли вверх, ветры били в спину. Теперь пурга хлестала в лицо,

они враз ослепли, оглохли, снег не только забивал очки, он нарастал ледовым

панцирем, и эту корку то и дело приходилось сдирать. Особенно доставалось

левой стороне лица, но оттирать некогда. С каждым мгновением дело

принимало все более нешуточный оборот.

—Тоха, я кончился! — прокричал Володя скввзь гул поземки. Он мог не

докладывать, это видно было и так. Нездоровилось — это не то слово, им

всем нездоровилось, людям всегда почему-то нездоровится на семи тысячах,

очень уж тяжело шел Володя.

—Женя, бери на себя Кочета! — кричит Балинский.

Женя кивает головой. Он хорошо себя чувствует, он полон решимости,

злости и Кочета так просто горе не отдаст. Главное, сбросить высоту. Как

можно скорее! Стрельцов обходит участок льда и, набирая скорость,

устремляется вниз.

За ним, стараясь не отстать, Кочетов. За Кочетовым Артюхин. Но Семен

Игнатьевич намерен спускаться так, как это положено делать на крутых

склонах, в три такта, лицом к склону, через каждые два шага страхуя себя

ледорубом. А Стрельцов бежит спиной к склону с ледорубом наизготовку.

Рывок, и Артюхин кувырком летит вниз, сдергивая, в свою очередь,

Балинского.

—Женя! — кричит Артюхин.

Толя загнал в наст ледоруб, задержался, задержал всех.

269

—Стой, Женя! — кричит Балинский.

Остановились, отошли к скалам, очищая очки от снега. Сумерки, можно

и без очков, но нет, нельзя без них, глаза мерзнут, и снег сечет их до слез!

—Я ничего не вижу, — сказал Толя, — погоди.

Женя посмотрел на Балинского. И ему стало не по себе. Обмерзшее,

залепленное белым лицо. Вялый голос. Неужели и Балинский?

Балинский отдирал лед вместе с ресницами.

—Погоди, — сказал он, — надо страховаться. Верней будет...

Они перешли в кулуар, Женя сел на снег, заскользил вниз, за ним все

остальные. Так проскочили веревки четыре.

— Стой! — закричал Балинский, опять пуская в ход ледоруб. Он все

пытается сбить темп, попридержать Женю, ему все кажется, что со

Стрельцовым что-то творится. Никак они не могут понять друг друга. А

Стрельцова бесят эти остановки, эта осторожность, на которую совершенно

нет времени, бесит медлительность Семена Игнатьевича, он чуть ли не

кричит на него:

— Ну что там опять такое?

— Стой, Женя! Нужна страховка. Сейчас улетим, не зарубимся! Давай

на скалы!

Стрельцов смотрит недоверчиво, он все пытается понять, что с

Балинским, здоров ли или тоже болен, тоже расклеился, как Кочет, как

Артюхин, очень уж он осторожен, Тоха!

—Какого дьявола, — кричит Женя, — ты что, не видишь, что с

Кочетом? Пошли! Снег держит!

Володя растерянно оглядывается: Балинский прав, нужна страховка,

нехитро «упорхнуть» до самой Звездочки. Но, может, прав и Женька,

спасение в скорости, да и как делать замечания, поучать, если сам обуза и

Женька старается для него, для Кочета!

Стрельцов взял ледоруб наизготовку и, высоко задирая ноги, помчался

вниз. Рванул Кочетова. За ним Артюхина. Семен Игнатьевич шел на

270

схватывающем узле, и это давало возможность маневра. Но какой уж там

маневр! Толя бежит наискось, подобрав кольцо веревки. Только бы успеть до

тех камней, только бы забросить за них веревку!

Рывок! Нет, не успел! Бросило через голову, заскользил вниз, надо бы

зарубиться, пока не набрал скорость, но куда там, он не один, а внизу такой

довесок, что хочешь ты этого или нет, а утянет до самой Звездочки! Была

тоска и отчаяние. Толя успел это почувствовать. Вот она, Победа, взяла все-

таки свое! Он подумал об этом искренне, как о чем-то свершившемся, но

одновременно продолжал надеяться, что все каким-то чудом образуется и

они благополучно остановятся. Он летел и подсчитывал, где это может

случиться — на 6200, на 5400 и не будет ли слишком поздно.

Задержались. Балинский тут же забросил петлю веревки за камень. Как

утихомирить Женьку? Никогда не видел его таким бешеным. Даже подумал,

дескать, сейчас я его успокою, стукну древком по башке, а там. . Чуть ли не

весело стало от этой мысли. Вот чего еще не было на Победе — хорошенькой

потасовки! И он снова начинает убеждать Стрельцова, что нужно перейти на

скалы, что это для них единственно надежный в сложившейся ситуации путь.

Собственно, Стрельцов должен был подчиниться. Ведь начальник

группы Балинский! Но, с другой стороны. . Стрельцов смотрит на скалы. Два

кальцитовых прожилка! Он хорошо помнит: теперь недалеко, еще метров

шестьдесят-сто, и будет палатка ленинградцев, совсем близко! Снова

взмолился Кочетов. Надо идти, хватит дискутировать, он давно не чувствует

левой половины лица, кончиков пальцев. Хочет Балинский, пусть они с

Артюхиным страхуются, пусть идут по скалам, пусть идут как хотят, надо

резать веревку пополам!

—Тоха, — закричал Стрельцов, — надо спасать Кочета, я режу веревку!

Он ударил по веревке ледорубом. Он рубил ее, а она не поддавалась,

только лед летел. Вмешался Артюхин, попытался помешать Стрельцову, но

лишь подлил масла в огонь.

—Ладно, — решил Толя, — пусть отвязываются... — Если и он,

271

Балинский, упрется на своем, тогда все развалится. А это конец. До утра

нужно дожить. Утром все войдет в норму.

Показалась ночевка ленинградцев. Только здесь стало ясно, на каком

пределе сил держался Артюхин. Уже не контролируя свои действия, он, как

был, в «кошках», полез в палатку спартаковцев, тут же искромсав днище

остро заточенными зубьями и лишь случайно не исковеркав оставленную под

спальными мешками кинокамеру. Забившись в угол, в спальные мешки,

Семен Игнатьевич пытался хоть немного согреться, и уговорить его вновь

выйти на холод было невозможно. А спартаковцы шли следом, и Борис

Клецко, увидев испорченную палатку, высказал все, что думал на этот счет.

Что ж, он беспокоился о своих. И он был прав. Толя, как мог, извинялся,

сказал, что всех сейчас же уведет, но Семена Игнатьевича смог извлечь из

палатки лишь во втором часу ночи, да и то чуть ли не силком. У

спартаковцев остался ночевать только Кочетов, но и он потом решил

перебраться к своим, благо на этом участке были натянуты перила. Он

ввалился в палатку и сказал:

— Братцы, если я сейчас не выпью, я помру.

Так все намерзлись, такой бил всех озноб, что Толя дал согласие и

отмерил каждому по двадцать граммов. Запили водичкой, натаявшей к тому

времени в кастрюле, нагрели чаю, начали есть. Легли в третьем часу.

Выяснение отношений, все разговоры решили отложить до возвращения, а

потому молчали, каждый переживая случившееся про себя. Радости не было.