Что до Ратконана – имения, которое он надеялся украсть у О’Бирна, не имея к тому никаких оснований и поводов, – то теперь Пинчеру уже казалось, что это законный наследник украл земли у него самого. И эту мысль он также запер в сердце, как некое сокровище в сундуке.
В таком горестном состоянии ума доктор богословия провел много месяцев.
Письмо, приведшее доктора Пинчера в бешенство, пришло весной 1627 года. Написала его сестра доктора. И говорилось в нем о Барнаби.
Возможно, мистрис Тайди была права, думая, что доктор Пинчер нуждается в супруге. Но доктор Пинчер так долго жил одинокой аскетичной жизнью, что для него было бы весьма трудно изменить привычки так, чтобы рядом мог поселиться другой человек. Что до потребностей тела, то в молодости он подавлял их, как солдат во время военной кампании, потому что боялся испортить свою репутацию. А с течением времени эти нужды так уменьшились, что доктор, став старше, уже боялся совсем другого, и его колебания стали уже чем-то вроде призвания.
Но если Симеон Пинчер и был убежденным холостяком, его честолюбие в отношении родных ничуть не ослабело, даже наоборот, с годами оно росло. Он пока что не получил земельных владений, которых жаждал, но все же обладал некоторым состоянием и был заметной фигурой в Дублине. Несколько лет назад он предложил сестре, чтобы его племянник Барнаби получил образование в Тринити-колледже, где Пинчер присматривал бы за ним и проследил бы, чтобы мальчик получал все самое лучшее. Однако сестра написала в ответ, что сын, хотя и отличается благочестием, вовсе не склонен к наукам и предпочитает поступить в обучение к известному торговцу мануфактурными товарами. Торговец, заверила доктора сестра, весьма ученый человек и пообещал, что Барнаби под его присмотром будет читать все те книги, что принесут ему пользу.
Отказавшись от этой надежды, Пинчер решил подождать благоприятного случая, но теперь, когда Барнаби исполнилось двадцать лет, он снова написал сестре, предлагая племяннику приехать в Дублин, где он мог бы познакомиться с прекрасными людьми. И это дало бы ему самому возможность поближе узнать молодого человека, который получит все после его смерти, подчеркнул Пинчер. Он думал, хотя об этом не упомянул в письме, о том, что Барнаби увидит, какой важный человек в Дублине его дядя. Ответ сестры на его любезное приглашение вызвал бешеную бурю в душе доктора.
Ее письмо начиналось вполне мило: она должным образом благодарила брата за то, что тот не забывает о племяннике. Потом сестра напоминала, что если он хочет возобновить отношения с родными, повидать родную сестру, познакомиться с ее замечательным мужем, а заодно и с племянником, то ему только и нужно, что приехать в Англию, где его ждет самый теплый семейный прием. Если тут и крылся мягкий упрек, доктор должен был признать, что высказан он был очень сдержанно. И в самом деле, почему за все эти годы он ни разу не подумал о путешествии через море, чтобы повидать сестру? Отчасти из гордости… или, скорее, из тщеславия. В этом Пинчер честно признался самому себе. Он хотел вернуться домой с триумфом, обладая большим имением. Это не говорило о большой любви к родным, и Пинчер справедливо осудил себя за подобные мысли. Но почему он так стремился произвести впечатление? Да потому, что его сестра всегда давала понять, на свой тихий лад, что она не слишком высокого мнения о брате. И даже теперь, через тридцать лет, ему не хватало скромности, чтобы увидеть справедливость ее суждения и признать собственную близорукость. При этой мысли почтенный доктор смущенно склонил голову.
И если бы письмо сестры на том и заканчивалось, доктор мог бы собрать все свое смирение и, закутавшись в него, как в плащ, вернуться в лоно семьи, как и должно доброму христианину. Но письмо не закончилось.
Дальше сестра писала, что не хочет, чтобы ее сын поехал в Ирландию. Барнаби, объяснила она, уже превратился из тихого мальчика в молодого мужчину, обладающего великой верой. И вообще-то, он даже подумывает покинуть берега Англии. Ее брат должен знать, что некоторые из английских пуритан надеются основать колонию в Америке, и Барнаби с пылом рассуждает о том, что надо бы покинуть родной очаг и кров и присоединиться к этому приключению, как только подвернется возможность. И кто бы стал его винить, если истинная протестантская вера под угрозой со всех сторон, а королю Карлу и его королеве-папистке совершенно нельзя доверять? «Мы просто дрожим от страха за Барнаби, – писала сестра. – Но не за его душу».
Так зачем же, спрашивала она, ради чего Барнаби поехал бы в Ирландию, где, по общему мнению, папистское идолопоклонничество вовсе не уничтожено, а наоборот, процветает? Колония в Ульстере была создана ради того, чтобы превратить всю эту землю в большое протестантское поселение, но по всем отзывам новые английские землевладельцы допускают, чтобы земля вернулась к тем же самым католическим ирландским тварям, которые и занимали ее прежде. А в Манстере землю предложили английским джентльменам, в основном йоменам и честным ремесленникам. «Но говорят, что никто, кроме злодеев и авантюристов, у которых есть основания скрываться, не живет там». Что касается самого Дублина, то: «Похоже на то, брат, что вы там с радостью дозволяете папистам использовать церкви, сидеть в городском совете и, насколько я знаю, есть за вашими столами».
Доктор Пинчер ошеломленно уставился на письмо. Оно еще и потому выглядело столь огорчительным, что отчасти утверждения сестры были справедливы. Конечно, в Манстере были и добрые английские поселенцы, но большинство солидных йоменов, торговцев и ремесленников, являвшихся опорой Англии, вовсе не имели оснований к тому, чтобы оставить свое надежное положение и отправиться за море, а многие из тех, кто приехал в Ирландию, вернулись обратно. И немалое количество тех, кто занял земли в Манстере, действительно были людьми сомнительной репутации, которые надеялись задешево прослыть джентльменами в Ирландии. Что до Ульстера, то и вовсе слова сестры нельзя было отрицать. Новые колонии там не удалось создать как следует. Английские и шотландские предприниматели просто не могли найти достаточное число надежных протестантов для огромных просторов. И потому они частенько позволяли местным ирландцам вернуться на землю – ирландцы все равно считали ее своей – на условиях краткосрочной аренды и за максимальные деньги, которые только можно было получить. И вместо тихого края ферм йоменов и торговых городков Ульстер снова превращался в пеструю смесь готовых к войне поселений и земель с непомерно высокой арендной платой. А в столице тем временем добрые протестанты в Тринити-колледже и Дублинском замке могли чувствовать то же, что и доктор Пинчер, но изменить ничего не могли. То же самое происходило даже в соборе Христа: община собора представляла собой анклав, гордо существующий посреди моря упорствующих папистов. К тому же Пинчер знал, что земли собора Христа до сих пор находятся в субаренде у католических джентльменов, которые используют свои владения даже для того, чтобы держать там личных священников.
Однако самый тяжкий удар сестра приберегла под конец. Много лет назад, когда ее брат покидал Кембридж – «о чем я предпочла бы забыть», напоминала она ему, – она надеялась, что он изменит свою жизнь к лучшему. Но из того, что она слышала об Ирландии, в том можно сомневаться, писала она. И потому она и не думает посылать к нему Барнаби.
Неужели она никогда не забудет? Неужели она никогда не простит ту историю в Кембридже? Что именно: его преступление или ложное обвинение сильнее всего раздражало сестру? – гадал доктор Пинчер.
Как ни странно, началось все в церкви. Пинчеру предложили прочесть проповедь в деревне неподалеку от Кембриджа. Среди прихожан были сэр Бертрам Филдинг и его жена. И Пинчера пригласили пообедать с ними на следующей неделе. Все было как обычно. Именно так молодые люди приобретали друзей и продвигались по службе.
