Но вопрос не отпал. Сашка стал приходить в отделение два-три-четыре раза в неделю. Двадцать седьмое отделение находится в самом центре города. В ста метрах — Невский, с другой стороны — крупнейший в Ленинграде универмаг… Да что там! Со всех сторон — магазины, кабаки, театры, памятники культуры. Это автоматически притягивало и провинциальных лохов, и фирмачей. Для мошенников, спекулянтов, фарцовщиков, валютчиков, кидал, катал, карманников и проституток — рай земной. А в самом центре этого рая стоит двадцать седьмое отделение. Но его сотрудники свою жизнь райской не считают. День и ночь они выявляют, пресекают, устанавливают, задерживают… день и ночь. Из года в год. Вчера, сегодня, завтра. Но завтра упорно повторяется то, что было сегодня и вчера, и год назад…

…Зверев приходил в двадцать седьмое как на работу. Привлекали его к тому, к чему можно допустить: к мелочевке. Сашка понимал, что к нему присматриваются, и не обижался. Сам пришел — что ж обижаться?… Чаще всего ему приходилось выступать понятым. Иногда — сгонять куда-то с разовым поручением типа: вот, получи-ка адресок и лети туда, посмотри — есть ли свет в окнах такой-то квартиры. Да и повестки, хоть и не уважительно, но разносить случалось. Иногда он думал, что это напоминает обряд послушания в монастырях. Я выдержу, говорил себе Зверев. Он уже начинал чувствовать, что принадлежит к особой касте — операм УР.

А это действительно была каста! И хотя слова каста или братство не произносились даже во время пьянок, именно так себя оперативники ощущали. Деление на свой-чужой было безусловным. Свой — это мент. И не всякий мент… нет, не всякий, а только тот, кто всегда на острие. Тот, кто рискует. И в любой момент может получить удар ножом в спину или заряд картечи в упор. Тот, кто пашет за полторы сотни в месяц и не спрашивает про сверхурочные… Они действительно были кастой. И испытывали по отношению к прочим те же чувства, что фронтовики по отношению к штабистам. Они были далеки от идеала: почти все — пьющие, не сильно образованные, иногда озлобленные. Но, безусловно, незаурядные.

К Сашке присматривались. К серьезным делам не подпускали, к секретным документам — тем более. Но все же в начале декабря настал день, когда Сухоручко спросил у Зверева:

— Ты, Саня, чем сейчас занят?

Спросил, а сам знал — ничем. Сашка так и ответил.

— Тогда, — сказал Сухоручко, — собирайся. Пойдем.

— А куда?

— По дороге объясню.

Зверев надел куртку, шапку, и они пошли. Сыпал снежок, все было белым, чистым. Перед Гостиным устанавливали огромную елку.

Сухоручко в пальтишке на рыбьем меху, в кепке блинчиком и с обязательной сигаретой во рту шел быстро, поглядывал по сторонам.

— В общем, так, Саня: есть одна курва — всех достала. Ворует, водкой спекулирует, сама пьет. Сто раз ее предупреждали, случалось — прихватывали. Но — двое детей: шесть лет и три года. Куда ее сажать? А?

Сашка пожал плечами, а капитан продолжил, не дожидаясь ответа:

— Не наше, в общем-то дело, а участкового… Но он уже стонет — никак ее, стерву, не достать… Молодой еще. Он с ней и по-хорошему беседовал, и по тунеядке прессовал. На один завод приведет — она: «Ох, не могу, у меня на пыль аллергия». На другой завод — «Ох, не могу, у меня на запах мигрень»… Короче, — тварь, каких мало. А теперь эта стерва детей в приют определила. Понял? Завелся у нее хахаль, и — все! Дети лишние. Так что будем закрывать. Ты там ни во что не вмешивайся, но посматривай. И помни — мы вежливо. Мы на вы и — вежливо. Это, Саня, наш железный принцип.

Пришли. В глубине двора-колодца Сухоручко толкнул болтающуюся дверь и шагнул в темный подъезд. Внутри сильно пахло мочой. Зверев едва поспевал за невысоким Сухоручко.

— Здесь, — сказал капитан на третьем этаже. — И помни, Саша: вежливо. Все, согласно УПК, — с уважением к личности. Понял?

Зверев кивнул: понял.

Капитан Сухоручко несколько раз сильно ударил ногой по двери и, услышав шум шагов за тонкой филенкой, заорал:

— Эй, блядина, открывай!

— Кто-о? — спросил пьяноватый женский голос из-за двери.

— Болт в пальто, — вежливо ответил Сухоручко. Ответ, видимо, удовлетворил хозяйку, и дверь распахнулась. Нетрезвая, с опухшим лицом, в замызганном халате женщина таращила на них глаза. Опер оттолкнул ее в сторону и вошел в тесную прихожую с драными обоями. Здесь мочой пахло еще сильнее, чем на лестнице. А также блевотиной, многодневной пьянкой… мерзостью пахло. Может быть, детям даже лучше в детдоме, подумал Сашка. Наверно, это было неправильно… наверно, несправедливо. Но именно так он в тот момент и подумал.

— Собирайся, — бросил женщине капитан. Он заглянул в комнаты, в кухню, не нашел там никого и снова обернулся к хозяйке: — Собирайся, блядь, кому сказано.

Баба все так же таращилась бессмысленно и пьяно. Сухоручко залепил ей пощечину, и она поняла — стала безропотно одеваться.

…В отделении Сашка под диктовку капитана писал: …невзирая на предложение вести себя прилично, осыпала нас нецензурной бранью. Пыталась ударить капитана Сухоручко в лицо, плевалась и частично оторвала рукав пальто.

Вот так он стал свидетелем… Не самая привлекательная сторона в ментовской работе, но из песни слово не выкинешь. В тот вечер его пригласили посидеть в оперской компании. В принципе, это означало, что Зверева принимают в коллектив. Нет, он, разумеется, еще не был для оперов своим. Но уже и не был посторонним… В квартире непутевой пьянчуги-спекулянтки капитан Сухоручко успел и дело сделать (полтора года назад в такой же безобидной ситуации зарезали опера в Выборгском районе), и понаблюдать за реакцией Зверева. Студент, с его точки зрения, вел себя правильно: он явно не испытывал никакого удовольствия от омерзительной в сущности сцены, но и нос по-интеллигентски не воротил.

Вечером четверо оперов сидели в кабинете ОУР. На самом-то деле их было трое, а четвертый — неоформленный стажер Зверев. На столе стояли бутылки с пивом, водкой. Лежал толстыми ломтями нарезанный хлеб и вареная колбаса. Скатертью служила партийная газета «Правда». Левый локоть Зверева опирался на «Всенародную поддержку гласности», из-под правого к нему взывал заголовок «Твоя позиция в перестройке?».

…А у Сашки не было никакой позиции — он просто был счастлив. Он был счастлив от возможности пить водку с этими необыкновенными мужиками. Он захмелел не столько от водки, сколько от сознания того, что сидит в кругу оперативников. Он был гораздо более образован и эрудирован, чем любой из них (у капитана Сухоручко образование было всего-то восемь классов), но страстно завидовал их некнижной мудрости и знанию жизни. Все, что говорили опера, казалось ему очень значительным и важным… И он, Александр Зверев, сидит в этом узком кругу избранных.

— Вот ты спрашиваешь, — говорил, обращаясь к Сашке, Сухоручко, — что же мы доказательств не собрали на эту пьянь? Несправедливо, считаешь, ее в КПЗ определили?

— Ну… не знаю.

— То-то, что не знаешь. А доказательства, Саня, по ее мелким кражонкам мне и собирать неохота. Понял? У меня полно дел серьезных… время тратить я на нее, стерву, не буду. А подставил ее по делу, совесть меня не мучает. Пока она детей своих худо-бедно кормила, никто ее не трогал. А теперь я эту тварь из Питера вышвырну и воздух чище станет.

Второй опер, Толя Соколов, разлил водку в стаканы и сказал:

— Точно. Вот если бы у этой Никитиной был притон… тогда, конечно, закрывать ее смысла не было бы.

— Почему? — удивился Сашка.

— А потому, родной, что притон для нас — как прикормленное место для рыбака. Улов всегда гарантирован. Вся эта плотва приблатненная, да и покрупнее рыба, около него трется. Места знаешь — улов будет. А прикрыл ты малину — все. Разбежались кто куда… бегай потом с высунутым языком, ищи… Притоны, Саня, надо оберегать. Ну, за дела и удачу!

Чокнулись, накрывая стаканами руки, выпили.

— Странный тост какой-то, — сказал Сашка.

— Тост, Саня, старинный, воровской, — ответил Сухоручко невнятно, с набитым ртом. — А про притоны все верно. С гражданской-то позиции: как? Что за херня такая? Есть притон — закрыть немедля. А с оперской наоборот. Куда клиент после кражи идет? Верно — в притон. Там мы его и выпасаем…