Витя осторожно раздвинул солому и увидел друга, а перед ним мужика в коротко обрезанной немецкой шинели и в кожаных зимниках, которые в сёлах обычно надевают зимой или осенью вместо галош.

У пояса висит финка в деревянном футляре, на рукаве — синяя повязка. Ну конечно, полицай!

Обломок удилища торчал у Шуры из кармана брюк.

Неожиданно Шура сердито закричал:

— Чего привязался? Партизанского ходока учуял? Обыскивать, что ли, хочешь? На — обыскивай!

И Шура начал выворачивать карманы. Бамбуковая палка выпала на землю. Из карманов посыпались карандаш, гвоздь, кусок сухой лепёшки, луковица, спички.

Мужик посопел, потоптался — в подобном хламе рыться нечего, — но всё же взял Шуру за руку и сказал:

— Нехай пан староста учует, что ты за ходок такой.

— Ну и ладно! Ну и пусть учует! — согласился Шура.

Он теперь был спокоен: бамбуковая палка оставалась на месте.

Когда полицай и Шура скрылись из виду, Витя тотчас выбрался из скирды и прежде всего подобрал бамбуковую палку.

Пан староста сидел за столом. Перед ним стояла бутыль, которую в сёлах называют «журавель» за узкое высокое горлышко.

«Журавель» тускло отсвечивал самогоном. Рядом стояли миски с малосольными сливами и пузыристый стаканчик.

В углах хаты висели пучки чеснока и тмина. Высокая кровать с красной периной была ещё не прибрана. Стёкла в окнах затуманились испариной.

— Тебе чего? — спросил староста у полицая, медленно поводя отёчными с перепоя глазами.

— Да вот, Феофан Корнеевич, в поле блукал.

И полицай подтолкнул Шуру вперёд, в хату.

Снял зимники и в одних носках шагнул вслед за Шурой.

Староста вздохнул, громко поскрёб пальцем под рубахой грудь. Наполнил из «журавля» стаканчик и, не спеша, по глоткам, выпил. Подцепив на вилку малосольную сливу, закусил.

— Ну?

— В скирде он спал. Обыск я произвёл. Гвоздь при кем был, карандаш, луковица…

— «Луковица»! — И староста ладонью хлопнул по столу. Стаканчик подскочил и звонко стукнулся о «журавель». — Это у тебя промеж плеч не голова, а луковица! Ты мне беглых подавай, которые от трудовой повинности утекают.

— Парень пришлый, не нашей округи, — не успокаивался мужик. — Допросить бы его, Феофан Корнеевич.

Староста наморщил лоб, помолчал. Потом налил в стаканчик самогона и подозвал полицая:

— Сидай. Оно и верно, допросить следует.

Полицай подошёл к столу и сел на лавку.

— Выпей, — кивнул ему староста.

В это время в хату вошла полная женщина в серой сборчатой юбке с корсажем и в ситцевой кофте с подвёрнутыми рукавами.

Она поглядела на старосту, на полицая, на «журавель», уставила руки в бока и сердито сказала:

— Опять? Спозаранку начал. Скоро совсем из ума выльешься!

Тут она заметила Шуру.

— А это ещё откуда боярин гусячий? В хату грязь нанёс. Кыш из хаты!

Шура попятился к выходу.

Женщина вытолкнула Шуру за порог и захлопнула дверь.

Мальчишки продвигались к линии фронта. Обманывали вражеские дозоры и заслоны, притворяясь то грибниками, то рыболовами, то беженцами, потерявшими родителей.

В дырявых башмаках, в линялых от дождей и солнца рубашках, с обломком бамбукового удилища они шли и шли по дорогам войны.

И кто бы мог подумать, что в обломке удилища, в этой бамбуковой палке, мальчишки несли в Москву донесение подпольщиков «Центра»!

Золотых дел мастер

Витя и Шура лежали на дне брички на пустых мешках.

Бричка, запряжённая парой волов, направлялась на мельницу за мукой.

Погоняла волов небольшая босоногая девчонка, повязанная до самых бровей белым косячком платка. Она и вызвалась подвезти мальчишек к полустанку Казаровке.

Витя натёр ногу. Рана засорилась и нарывала.

Медленно тянутся волы, обмахиваясь хвостами от накалённых солнцем мух. Под бричкой подвешено ведёрко — мазница с берёзовым дёгтем и квачом для смазки колёс. Ведёрко болтается, нудно скрипит.

Витя расстроен: так неудачно получилось с ногой. Ещё посчастливилось, что попалась эта девчонка с волами.

В Казаровке мальчишки должны повидаться с Гордеем Фомичом Лутавиным. Передохнуть у него и получить указания, как пробираться дальше к линии фронта.

Гордей Фомич Лутавин содержал мастерскую по сусальному золоту. Так ему приказали из «Центра».

Его постоянными клиентами сделались военные священники (die Militärpriester) в солдатских касках и в зелёных мундирах. На касках и на погонах мундиров — церковные кресты. Сбоку в кобуре — парабеллумы.

Военные священники приносили Гордею Фомичу золото. Требовали делать из него сусаль: тонкие пластинки, которые продавали в Германию штатским священникам (die Geistlicher) для покрытия шпилей и колоколен.

В Казаровке Лутавин — невысокий, плотный, в длинном клеёнчатом фартуке — встретил мальчишек. Устроил их в тёмной каморке позади мастерской.

Осмотрел Витину ногу, промыл рану солевым раствором и приложил кусочек столетника.

— Завтра будешь шагать, что твоя пехота… Трошка, где ты там!

Вошёл паренёк чуть постарше Вити и Шуры. На нём тоже был клеёнчатый длинный фартук.

Трошка принёс казанок гречневой каши с луком и две ложки.

— Поешьте, хлопчики, да поспите. А мы с Трошей пойдём постучим молотками.

— Гордей Фомич, — обеспокоенно зашептал Трошка, — опять Цибульский. В окно видел — к нам идёт.

Цибульский, в прошлом ветеринарный врач, занимался теперь спекуляцией, торговал сульфидином, бритвенными лезвиями и при случае наушничал немцам.

Гордей Фомич и Трошка вошли в мастерскую.

— Доброго здоровья, Фомич, — сказал Цибульский. — Забрёл папироску выкурить.

— Кури, сделай милость. Трошка, куда плевку задевал? У меня золото стынет!

Трошка протянул кусок плевки — специально изготовленной оболочки кишок быка.

— Прокладывай! — И Гордей Фомич взял щипцами листки горячего золота.

Трошка начал прокладывать между ними плевку. Остро запахло палёными кишками.

Цибульский сидит, покуривает. От жёсткого крахмального воротничка у него на шее розовая полоска. Манжеты тоже крахмальные, с тяжёлыми запонками из старинных серебряных полтин. Эти запонки по личной просьбе ему изготовил Гордей Фомич, спаял полтины.

«Мальчишек приметил, поэтому и зашёл», — думает Гордей Фомич.

Он отжимает золото под прессом. Запах палёных кишок усиливается.

— Вот бы часовне в Казаровке купол позолотить, — говорит Цибульский.

— Золото не моё, немецкое, — отвечает Гордей Фомич.

— Понимаю, — кивает Цибульский.

— Трошка, плита ещё горячая?

— С утра как разогнал, аж красная!

— Поставь золото сушиться и приготовь камень — плющить будем.

— Камень готов.

— Ладно, отдыхай.

Гордей Фомич вытер тряпкой руки. Потом достал из кармана фартука папироску и подсел к Цибульскому.

«Мальчишек, очевидно, всё-таки приметил», — не перестаёт думать Гордей Фомич.

Медленно разминает пальцами папироску. Закуривает.

«Ну что ж, повернём тогда дело по-иному…»

— Есть у меня, Цибульский, к тебе просьбочка.

— Слушаю, Фомич.

— Личного порядка. Мальчишки тут у меня…

Кинь слово капитану Дитмару, чтобы их до Ростова в попутном эшелоне довезли.

— А что за мальчишки? — быстро спросил Цибульский.

«Ну конечно, приметил!»

— Родня из Тирасполя. Надо к свояченице доставить. А не то пропадут.

— Ты и сам, Фомич, на хорошем счету у Дитмара, — уклончиво ответил Цибульский, повертел в манжете полтины.

— А ты язык понимаешь. Легче договориться.

— А чего у себя их не оставишь?

— Куда мне детей выхаживать.

— Эшелон военный… просить надо.

— Я приплачу.

— Что сегодня деньги, завтра — бумажки, мусор. — И Цибульский насторожённо покосился на Трошку.

Лутавин перехватил взгляд Цибульского.

— Трошка, я же сказал тебе — отдыхай.