У Катрины отлегло от сердца. Она пошла на вахту – на рецепшен, как тут любили говорить. Показала карточку.

– Только что вселился! – доложила горничная, называя номер люкса. – У них была заявка. Броня от киногруппы.

– Броня крепка и танки наши быстры! – зарычал Бычий Глаз, наклоняясь к хозяйке. – Слушай сюда! Постучишь к нему, скажешь, так, мол, и так.

– Ой, нет, нет! – хозяйка замахала руками, затрясла подбородочной грыжей, под которой колыхалась золотая цепь – собаку можно держать на привязи. – А вдруг вы начнёте стрелять?.. А я барышня нервная…

Дико выкругляя одинокий глаз, полковник пообещал:

– Я выстрелю. Ты выпросишь.

Изображая скромницу, Катрина Кирьяновна поджала силиконовые губы, опустила очи долу и обречённо поплелась по лестнице.

Они остановились около нужного номера. Полковник прислушался. По коридору пролетела муха. А за дверью тихо-тихо, но потом почудилась какая-то колготня и даже голоса. Полковник подал знак и хозяйка, делая испуганное лицо, постучала, слащаво-театрально говоря, кто она такая и что, мол, надо срочно кое-что повыспросить у постояльца.

Никто не ответил. И тогда сердитый Бычий Глаз ключом, который держал наизготовку, резко открыл английский замок и ладонью ударил по выключателю.

Яркий свет озарил пустоту дорогого номера. Нетронутая кровать дразнила белоснежным покрывалом. Пылинка вихлялась в воздухе – напротив окна.

Бычий Глаз в сопровождении хозяйки осмотрел ещё три номера люкс, затем проверил остальные, рядовые номера, и, наливаясь угрюмостью от неудачи, спустился на «рецепшен». Постоял, о чём-то размышляя, покосился туда, где стойка сверкала гирляндами стаканов, рюмок и пузырей с вином и водкой, с коньячком и ромом.

И хозяйка догадалась – угостила за счёт заведения. Полковник не стал кочевряжиться. Изображая отставного интеллигента, он отставил-оттопырил мизинец с грязным ногтем и так остервенело раззявил рот – стопарик вместе с водкой чуть не проглотил. Постоял, веселея глазами, послушал, как водочка, стерва, босиком по душе побежала, потопталась по сердцу и в брюхо упала, свернулась там котёнком и замурлыкала. И полковник замурлыкал, заулыбался, вальяжно-хамовато похлопал Катрину по слоновьему заду, обтянутому красно-лиловым бархатом, которого столько пошло на пошивку – занавес в театре можно сделать.

Поправляя фуражку, Бычий Глаз широким шагом вышел на крыльцо.

Навстречу дул приятный бриз, Житейское море где-то под берегом перебирало многочисленные камешки, перетирало в мокрых жерновах. Изредка плаксиво вскрикивали чайки, напоминая полковнику страстные постельные вопли, какие он умел выдавливать из девиц, которых ему время от времени поставляла хозяйка гостиницы – поставляла прямо в кабинет начальника милиции. Это у них называлось – допрос с пристрастием.

Полковник сел в казённую машину, ждавшую неподалёку.

– Погнали, – задумчиво приказал.

Дорога шла вдоль моря – мелькали кипарисы и платаны, освещённые фонарями, потом на повороте, словно светофоры загорелись, – красные какие-то, огненно-кровавые цветы, названия которых полковник не знал. Человек он был нездешний; в Гражданскую войну храбро воевал в этих краях, командовал отборными головорезами, которые как раз и принесли победу на штыках. Ну, а после войны уезжать на родину полковник не захотел; не напрасно же он воевал за это местечко под солнцем. Тем более, что место не чужое и не случайное – в этой земле упокоились косточки его далёких предков…

Бычий Глаз отвлёкся от раздумий, потому что машину перестало потряхивать.

– Товарищ полковник, – заговорил водитель, затормозив у развилки. – А дальше-то куда?

– Я же сказал! Оглох? – зарычал начальник, хотя ни словом не обмолвился на этот счёт. – В издательский дом! Надо ещё опросить кое-кого.

Прекрасная куколка, которую контрабандисты под покровом темноты привезли в гостиничный бордель – это была драгоценная внучка темнокожего старика, выдававшего себя за представителя Златоуста. (Или на самом деле он был таковым). И вот эта внучка невероятным каким-то образом пропала из-под замков потайного подвала. Мало того – эта внучка со стариком расположились в том самом номере, который полковник Простован только что проверил.

Полковник одноглазый, ему простительно, что не заметил, но куда смотрела госпожа Василискина? Почему никто из них не заметил ни старика, ни внучку? Загадка. А между тем, они сидели в номере и никуда не думали сбегать, когда замок противно заскрежетал, открываясь. За столом, где стоял жирандоль – большой фигурный подсвечник на пять свечей – старик и внучка только затихли на минуту, лукаво переглядываясь и как бы говоря друг другу: подождём, не будем мешать.

Дверь опять закрылась на замок, шаги, шурша по коридору, удалились.

– Ах, Музарина, Музочка! – Старик едва не всхлипнул. – И чего я только не передумал, разыскивая тебя…

– Всё хорошо, – успокоила внучка. – Давай отдыхать.

– Ты ложись, а мне ещё надо поработать.

В номере было тепло, но старик зачем-то развёл огонь в камине. Не включая света, чтобы не привлекать внимания, представитель взялся разбирать бумаги, исписанные симпатическими чернилами – такие чернила проявляются при нагревании.

Поминутно что-то перечитывая, старик время от времени глубоко задумывался, глядя в огонь.

– В юности он подавал надежды, – с грустью проговорил старик, глядя в сторону заснувшей Музарины. – Я тогда, помню, хотел быть не только помощником. Я мечтал быть даже его биографом. Вот почему так много тут писанины, которая касается юных дней Златоуста. Правда, никаким он Златоустом не был в те поры. Так себе, обыкновенный Ваня. И, может, лучше было бы ему таковым и оставаться? А? Женился бы на простой бабёнке, которая никогда бы не сбежала с поручиком Лермонтовым. Эх, ну да что теперь об том говорить. Спи, Музариночка, не слушай старика. Я больше не буду миндальничать.

Вздыхая, он взялся уничтожать страницы объёмной рукописи. Измятые листы, исписанные с двух сторон, бросал угрюмо, резко, словно боясь передумать. А иногда его рука замирала, подрагивая. И снова да ладом он перечитывал целые главы, посвящённые тому, что в юности приключилось с этим человеком, никому не известным тогда, но подававшим большие надежды; из него должен был вырасти блистательный гений.

– А где и когда новый гений родится – одному только Богу известно, – забормотал старик. – А что известно одному – известно будет многим. Я помню, как в небесной канцелярии один знакомый канцлер, у которого всегда язык чесался, – однажды рассекретил: скоро, дескать, будет назначение. А я тогда лежал себе на облаке, отдыхал, чистил своё золотое перо. Я спервоначала не поверил канцлеру. А он возьми да покажи мне карту земного шара, где отмечено место рождения гения. Только место отмечено было симпатическими чернилами – эти чернила канцлеры используют для тайнописи. И меня научили.

В небесной канцелярии он был известен под несколькими именами, в разных картотеках значился по-разному: Старик-Черновик, Чернолик, Абра-Кадабрыч, Абрам Арапыч, Азбуковед Азбуковедыч, ну и так далее. Откровенно говоря, ему, гражданину мира, земному скитальцу и небесному долгожителю было, в общем-то, всё равно, где работать и с кем работать, лишь бы только человек был одарённый. И всё-таки он втайне обрадовался, когда увидел место, обозначенное на карте, – заснеженный, затаёженный уголок Великой Руси.

Человеку свойственны слабости и тут Старик-Черновик не исключение. Владея десятками языков и наречий, отлично зная эсперанто и многое другое, что доступно только высоколобым профессорам лингвистики, этот старик питал глубокую симпатию к могучему и великому русскому языку. Старик-Черновик был уверен, что русский язык – язык богов. Когда-то в юности, мечтая быть златоустом, он при помощи русского языка творил чудеса, добиваясь такого звучания слова, когда оно вдруг становилось вещественным. С помощью слова «огонь», например, он зажигал свечу, костёр. С помощью слов «хлеб» и «вода» мог питаться несколько суток. Обладая незаурядным даром, он в юности приблизился к тому изобретению, которое зовётся эликсиром бессмертия, и вот здесь-то его подстерегала беда. Ему доступен стал язык богов и сам он уже был почти подобен Богу, но вслед за этим что-то вдруг не заладилось – перепутал формулу бессмертия. Вот так он потерял и своё имя, и свой изумительный дар. И с тех пор оставалось ему только одно – быть оруженосцем от литературы, крёстным отцом таланта или гения, и мечтать при этом, что когда-нибудь он воспитает великого Златоуста.