— Как понравилось? — спросил он по дороге. — Иврит не заинтересовал? Можешь записаться, они только начинают курс.

— Зачем мне иврит?

— Ну как же. Кто знает? Если захочешь в Израиль.

— Что мне там делать?

— Пройдешь гиюр, найдем тебе красивую евреечку, если жена откажется ехать. Легализуем.

— Что такое гиюр?

— Превращение нееврея в еврея. Но дело это серьезное. К примеру, нарушишь шаббат — субботу, седьмой день Творения, — будешь бит камнями.

— Ты это серьезно?

Я, конечно, не поверил, но. гм… Мы тогда очень мало знали о жизни в Израиле. Камнями, разумеется, не побьют, но. В общем, интересно получится.

— А ты думал! Когда это я шутил?

Тут дело в том, что он шутил всегда. По крайней мере, глаза всегда смеялись.

Я уже знал, что он собирался на ПМЖ в Израиль. И очень скоро мне довелось провожать его. Думаю, стало не до шуток.

О, это было что-то. Происходило сие в те годы, когда отъезд за границу еще считался поступком антиобщественным, даже антигосударственным, когда репатриантов осуждали на общих собраниях и увольняли с работы, как только узнавали о намерении, — но не о том речь. Перед отъездом все они распродавали нажитое, но многое и везли с собой, сдавали в багаж, и багажи, конечно, были огромные. И как же рвали у них деньги наши люди, от которых зависели отъезжающие! От грузчиков до чиновников. Бесцеремонно, нагло. К примеру, приемщики багажа то исчезали без причины, то объявляли перерыв, то вообще угрожали концом рабочего дня. Как унижали!.. Однако никто ничего не требовал, не возмущался, словно жили уже в чужой стране и не имели никаких гражданских прав. Собственно, так и было: уже в чужой, уже без прав. Терпение — вот что запечатлелось в их лицах. Терпение, терпение и терпение. То же и на лице моего друга. Никакого юмора, только терпение. Как хорошо, что я не еврей, — подумалось мне тогда, — и мне не надо в Израиль на ПМЖ.

Мой друг был заядлый книжник, все шкафы и антресоли были забиты хорошими изданиями, но с собой все это безнадежное богатство не повезешь, и перед отъездом я помогал ему сдавать книги в букинистический. Постоять пришлось долго: очередь. Уже тогда я заметил это выражение на лицах: терпение. А что делать? Не надо было приобретать правдами и неправдами собрания сочинений, энциклопедии, справочники, альбомы. Что вы, все это прочитали? Смешно. Теперь вот расхлебываете. Хотя, конечно, и русские с белорусами хороши, тоже занимали с вечера очереди. Как же, Пастернак, Солженицын, Булгаков. Или хотя бы Трифонов. В очереди мы заметили двух знакомых писателей, один молодой, другой старый, кажется, родственники. Старый писал стихи на идиш («Смотрю я в зеркало порой: что птица Хайм, ты все еще живой?»), молодой «городскую» прозу на русском — оба довольно известные. Молодой — я не раз читал его рассказы, и они нравились мне — собирался уезжать, старый сопровождал его. «Хорошие писатели уезжают — жалко», — произнес я дружеский комплимент. «Бог с ними, с писателями, — отозвался старый. — Читатели уезжают — вот беда. Кто будет покупать наши книжки?» Наши — значит также и мои, то есть он знал о моих рассказах и сейчас дал знать об этом. Я был, конечно, польщен, хотя книжек у меня пока не имелось. Этот писатель, видно, на ПМЖ не собирался. И то верно: по слухам, писатели, музыканты и художники в Израиле были не нужны, тем более старые, с избытком хватало молодых и местных.

Вскоре начался распад Советского Союза. Газета, в которой я работал, прекратила существование одной из первых. Коллектив у нас был небольшой, человек пятнадцать-двадцать, всем выплатили зарплату за три месяца, и мы почти весело, по крайней мере, беззаботно простились. Были уверены, что работу найдем. Однако на ладан дышали многие газеты и журналы, и устроиться даже в самую захудалую не удавалось. А деньги кончились очень скоро: начиналась гиперинфляция. Некоторое время я зарабатывал извозом, мотаясь по городу на своих «Жигулях», безотказно ездил в любой конец города, но однажды некая пьяноватая компания попросила отвезти к черту на кулички — в Шабаны, и я отказался.

— Мы тебе хорошо заплатим, жидок, — вполне доброжелательно произнес один из них.

Я удивился, рассмеялся и от удивления согласился ехать. Они оказались словоохотливыми и тему продолжили. Даже заспорили между собой: можно говорить «жид» или нельзя. Причем эрудированные утверждали — можно, дескать, в какие-то времена только так и называли евреев, а деликатные — нет, нельзя, это обидно, и мало ли как кого называли когда-то.

— Тебе, друг, обидно? — взывали ко мне.

— Да нет, я. Хотя. — я оказался в легком затруднении. Заявить, что я не еврей, — но какая мне разница? Согласиться — вроде как самозванство. Но было интересно.

— Обидно, — сказал я. — Если бы не было слова «еврей», это одно. А если есть.

— Ну, что я говорил? — возликовал деликатный. — Человек поедет в Израиль и скажет там! Друг, поедешь?

— Поеду, — я вошел в роль. Значит, такой у меня фенотип. — Там хорошо.

— И я бы поехал, — заявил эрудированный. — У них порядок, не то что у нас. Опять же, американцы помогают.

— Американцы! Да что американцы! На американцах где сядешь, там и слезешь!

Начиналась новая тема, даже кричать стали друг на друга, понятно: политика — дело принципиальное.

Наконец добрались до Шабанов, стали прощаться. Сидевший сзади эрудит перевалился через спинку сиденья и стал целовать меня в ухо. Расстались друзьями. Хорошие рабочие парни. И заплатили неплохо.

Вернувшись домой, я рассказал об этом Кате. Она выслушала с интересом.

— Ну вот, — сказала. — А я что говорила?

Между прочим, произошел еще один интересный случай, когда из Шабанов возвращался домой. Проголосовал парень в районе автозавода. Сел, приказал ехать в Юго-Запад. «Нет, не могу, — возразил я. — Мне в другую сторону». — «Не можешь? Ты, жидок, делай, как говорят. А то — вот», — и показал мне нож. «Нож? Это другое дело, — согласился я. — Тогда поедем. А выпить будет?» — «Найдем». — «Тогда годится. Какая улица? — Он назвал. — Вот только хорошо бы девок взять», — сказал я. «Возьмем», — уверенно заявил он. Тут показалась остановка автобуса и на ней несколько девчат. «Вот хорошие девки, — сказал я. — Иди поговори с ними». А как только вышел, ударил, как говорится, по газам. И долго смеялся, представляя его возмущение и разочарование. Рассказал об этом случае Кате, дескать, вот я какой находчивый, но Катя нахмурилась: она протестовала против моих поездок. Но ведь как-то я должен зарабатывать?

Вообще, скажу вам, пренеприятное это чувство и состояние — безденежье. Меняется все: поведение в семье, отношение к друзьям, если у них все более-менее благополучно, к прошлому и будущему, даже к самому себе. Не говоря уже о таких деталях семейной жизни, как периодическое желание близости с родной женой. Чувство такое, будто вот этого-то удовольствия ты и не заслужил. Да и роль в семейной жизни меняется. Еще вчера ты был успешным человеком, творческой личностью, работал в газете, на досуге пописывал рассказики, а сегодня чистишь картошку и испытываешь нечто вроде удовлетворения: пригодился. Хорошо бы сделать еще что-то, более важное, например, косметический ремонт квартиры, поскольку есть время, но. Хорошо бы сделать подарок жене, например, купить билеты в Оперу, но. Хорошо бы, хорошо бы, хорошо. Оказалось, вся жизнь упирается в деньги. Нет, не презренный, а ненавистный металл. И горячо любимый. Говорят, что жара, сытость и сексуальное насыщение препятствуют творчеству. Да уж! А как насчет холода и голода? Или хотя бы недоедания? И вообще: нельзя ли творческие порывы отложить до лучших времен?

Очень скоро убедился я и в том, что деньги меняют отношения с друзьями. Сломалась моя машина, на ремонт требовались немалые — для меня — деньги. И я решил попросить в долг. У меня три друга разной степени близости. Начать я решил с менее близкого, Николая. Тут и встретил его у продовольственного магазина. «Не одолжишь ли мне на месяц полторы сотни долларов?» — спросил легко и небрежно, словно — закурить. И точно так он ответил: «Да что ты! Какие доллары? Вчера жена порвала колготки — купить не на что». И ушел, не взглянув на меня. Слава богу, что не взглянул, потому что вид у меня был жалкий. Вторым в приятельской пирамиде был Александр. Рассчитывать на случайную встречу не приходилось, поскольку жил он в другом районе, и я позвонил. До сих пор мы разговаривали редко, от случая к случаю, и он сразу насторожился. Поговорили об общих знакомых, о ситуации в стране, и я все время искал момент, когда удобно попросить денег. Но, похоже, он уже догадался, чего я хочу от него, и от такой темы уходил. Так я и не решился, поняв, что все равно не даст.