…Было воскресенье, мы его ждали, но он задерживался, и мы с папой пошли его встречать по пыльной, залитой солнцем деревенской улице. Наконец он появился в конце её, увидев нас, замахал руками, потом подошёл, что-то много говорил, смеялся и мы пошли к дому. Уже около дома навстречу нам, загребая пыль ногами, шёл пьяный, увидев Коляну в форме, он уцепился одной рукой за рукав его гимнастёрки и стал что-то говорить, размазывая другой слезы по грязному лицу:
– Ты военный, военный, ты им покажи…
Коляна смеялся, что-то шутил в ответ. Мой брат стоял рядом с папой и держал его за руку, я сидел верхом на шее у Коляны, а к нам по тропинке во дворе от дома к калитке шла мама. Она не улыбалась. У неё были странные глаза. Они никуда не смотрели. Так, никуда не глядя, с лицом, повёрнутым к папе и Коляне, она открыла калитку, вышла навстречу нам. Папа улыбался, Коляна, освободившись от пьяного, раскрыл руки навстречу маме, а она, всё так же никуда не глядя, сняла меня с Коляниных плеч и сказала серым голосом:
– Война началась. По радио передали…
…Военный у вагона отдал маме бумажки, она снова их засунула в полевую сумку и, подсаживая нас с братом по приставленной к вагону деревянной лесенке, стала подниматься в вагон, а дядя Фёдор поднял с земли наши чемоданы и поставил прямо в вагон на пол у самого края. Мама отпустила наши руки, отодвинула чемоданы по очереди к стенке вагона поближе к двери, снова взяла наши руки, посадила нас и сама села на чемоданы. Так мы и расположились: мама у самой двери, потом Володя, потом я. Мама держала Володю за руку, а Володя меня. Если брат наклонялся вперёд, то из-за мамы он немного мог видеть, что делалось на улице, за дверью. Мне уже ничего не было видно. В вагоне стало тесно, но всё ещё влезали и влезали новые, протаскивали узлы и чемоданы перед самым моим лицом. Из-за стенки вагона, с улицы, слышался голос дяди Фёдора:
– Вы подальше, подальше залезьте, здесь у двери-то плохо, детей простудите.
Мама посмотрела на нас с Володей провалившимся взглядом, отвела машинально рукой чей-то узел или чемодан от моего лица, покачала отрицательно головой и тихо пробормотала:
– Нет, нет, здесь у двери лучше, если что…
Дядя Фёдор, наверное, её уже не слышал…
Дверь с грохотом отодвинулась. Песчаный откос насыпи, зелёная трава, какие-то кусты… На насыпи военный размахивает руками, кричит:
– Все, все быстро из вагонов. Подальше бегите, ложитесь на землю, под кусты, подальше, самолёт немецкий…
Самолёт пролетел над самыми крышами вагонов, где-то за хвостом поезда развернулся, снова пролетел над вагонами, и всё стало тихо. Люди медленно вылезали из кустов, поднимались с земли, отряхивались, оглядывались. Снова появился военный, он снова бежал и снова кричал: «По вагонам, по вагонам! Быстро, быстро! Возвращаемся…» Поезд тронулся, мама села на чемоданы, держа нас за руки, локтем она прижимала полевую сумку и смотрела в щель неплотно закрытой двери. Сказала тихо, ни к кому не обращаясь:
– Назад поехали.
Володя спросил:
– Почему?
– Немцы Мгу взяли, ехать некуда…
Дяди Фёдора с тележкой не было. Обратно шли долго. Мама останавливалась, ставила на мостовую чемоданы, мы с братом садились на них, мама стояла. Так отдыхали недолго, потом мама поднимала нас, заставляла нас с братом взяться за ручки чемоданов, поправляла полевую сумку, брала чемоданы, и мы шли дальше. Когда уже шли по Моховой, впереди со стороны Пестеля из длинного чёрного репродуктора громко звучал военный марш, доносился железный грохот, а перекрёсток был затянут синим дымом. Мы подошли к перекрёстку, но перейти его не могли – по Пестеля друг за другом шли танки. Сквозь их грохот из репродукторов доносились звуки оркестра. Сизый дым, марш, скрежет танков – всё сливалось в одно. Мама, не разжимая чемоданных ручек, крепко захватила наши пальцы. Я поднял к ней лицо, хотел пожаловаться, что мне больно, но всё равно ничего не было слышно, а мама смотрела вперёд такими же глазами, как тогда около калитки в Старожиловке, как сегодня утром у дверей в вагоне. На той стороне Пестеля сквозь синий дым были видны какие-то дети, которые шли парами, держась за руки. Впереди, тревожно озираясь на них и на танки, шла женщина. Дети были маленькие, как я. Один шёл без пары, последним и беззвучно плакал. Наверное, он плакал не беззвучно, но из-за танков ничего не было слышно. У него были мокрые и грязные сзади штаны, а по чулкам в туфли стекала жёлтая кашица. От дыма щипало глаза, танки всё шли и сворачивали на Литейный. Их грохот перемешивался с грохотом марша из репродуктора, который был прямо над нами. Мамин палец больно прижимал мою руку к ручке чемодана. Я стал плакать. Мама не видела…
…Всё как-то случайно… Тогда, когда я на углу Пестеля и Моховой под грохот танковых моторов и военный марш плакал, оттого что мама больно прижала пальцем мою ладонь к ручке чемодана, было ещё достаточно тепло и никакого снега не было. Только синий дым, который сносило ветром с Пестеля на Моховую…
За окнами метель. Из-за окон сквозь дребезжание на ветру жестяного подоконника доносится со стороны по соседству расположенного военного училища марш «Прощание Славянки». Мы вдвоём в комнате за столом сидим с Эммой и пьём чай. Дочка уже спит. Сына нет дома. Звонит телефон. Это Коляна. Он умеет говорить сразу обо всём.
– Ну как вы, холодно у вас?
– Нет, Коляна, не очень.
– Что делаете?
– Чай пьём.
– А-а… Ну я ненадолго тебя оторву, я просто так. Гуляли сегодня?
– Нет, как-то не вышло.
– Много у вас снега?
– Да, всё замело.
– У меня тоже. На балконе целый сугроб. Когда мы в Москве жили, кажется в 22-м году, тоже было много снега. У наших родителей друзья были Михалковы. Мы с их сыном Сергеем в казаки-разбойники играли и соревновались, кто дольше провисит на вытянутых руках, держась за прутья балконных перил на третьем этаже, а потом подтянется и снова влезет на балкон. Отца Сергея, Владимира Александровича, в ту зиму забрали и повели под конвоем на Лубянку. А у него на пальце было кольцо с бриллиантом. Он идёт и думает: «Жалко, отберут». Снял кольцо и на Сивцевом Вражке бросил в сугроб около каменной тумбы при въезде в какую-то подворотню. А через три дня его отпустили. Обратно уже без конвоя шёл. Проходя мимо той подворотни, сунул руку в сугроб. Так, на всякий случай. А кольцо там… – Коляна смеётся и продолжает: – А я сегодня гулял, в Сосновке был. Хорошо там. Много снега. Я вспомнил, как на этапе, когда мы шли по Вычегде от Котласа до Усть-Выми, профессор математики Мазурмазов, показывая мне на снег по берегам Вычегды, говорил: – «Эти места напоминают мне прогулки по Шварцвальду…» – Коляна замолкает на секунду, потом, торопливо: – Я тебя от чая отрываю… – но тут же продолжает: – На весь этап была одна телега. На ней конвоиры что-то везли, и ехала «королева этапа» – немка Ульман, она везла в чемодане рукописи Боброва. Его Александром Сергеевичем звали, как Пушкина. Шёл рядом со мной, говорил, что он литературовед, а в чемодане его рукописи, которые ему разрешили взять, там документы о Есенине и Блоке. Ульман эти рукописи до Печлага не довезла. Урки украли и раскурили. Бобров с ума сошёл. Его конвой застрелил, когда он из колонны выбежал, чтобы поймать один из своих листков, который вдоль колонны несло ветром по снегу… – Коляна спохватывается: – Ой, у тебя чай остыл… – начинает прощаться, торопливо ещё успевает рассказать о том, как пилил одной пилой брёвна на лесоповале с поэтом Яшиным, и вешает трубку…
Всё-таки снег, снег всё объединяет. Своими сугробами, своим кружением. Он всё тот же и сейчас, в конце 90-х. И тогда, в 35-м, на этапе Котлас – Усть-Вымь. И в Москве в 22-м на Сивцевом Вражке, и в 20-м на Мало-Николо-Песковском у Собачьей Площадки, когда мой дед, кутаясь в поднятый воротник, сквозь скрип собственных шагов услышал и почувствовал тёплый тяжёлый вздох около самого своего уха. И сквозь слепящий снег увидел чёрную с белой звёздочкой на лбу морду лошади, которая, втягивая носом запах его поношенной шубы, шла за ним, таща в санях заснувшего извозчика. Дед узнал – это был коренной из их тройки орловских рысаков с их конного завода. В 13-м тройку мобилизовали. И вот конь узнал хозяина в занесённом снегом московском переулке. Дед остановился, назвал его по имени. Конь потянул шею, положил морду на его плечо и замер. Снег. Снег продолжал идти, заносил сани, спящего извозчика, старого понурого коня и тёмную фигуру человека, прильнувшего к нему…
