Первый Марковский полк объединился под командой полковника Блейша, прозванного «Каменный гость» за свое спокойствие. С Первым Марковским полком мы действительно отступали «победно». Первая батарея была рядом с нами и мы часто, в тумане и в метели, отбивали советскую конницу бешеной артиллерийской стрельбой. Полковник Блейш занял город Тим ударом с севера (20 ноября), пройдя перед этим по советским тылам. С советской стороны нас никто не ожидал, мы шли, совершая пехотой «конный рейд». В Тиме захватили советскую четырехорудийную батарею и батальон пехоты. Скоро пленных стало так много, что полковник Блейш приказал их отпускать по домам. Особо явных коммунистов при этом раздевали на околицах деревень: забирали у них штаны, шинели, гимнастерки и сапоги, и они потом, полуголые, по снегу бежали назад в теплые хаты.
Но, к сожалению, победы Марковской дивизии не могли ничего изменить в общем тяжелом положении на фронте. В то время как Кутеповский корпус отступал медленно,— огрызаясь ежедневно контратаками, одерживая успехи, захватывая пленных и снаряжение, — донская конница и терско-кубанские ча-
сти почти без сопротивления бежали перед конной армией Буденного, и восточнее нас разрастался все более и более широкий разрыв. Уже по взятии нами Тима, восточнее марковцев, километров на пятьдесят, не было белых, и в этом прорыве была советская конница. Английские пушки Первой батареи одна за другой начали выходить из строя, когда вошли в холмистые и овражьи места Курской области. Когда они на скользких спусках или на переправах опрокидывались, дисковой прицел зачастую плющился или ломался. Скоро всю Первую батарею сняли с фронта и отправили в глубокий тыл — чинить материальную часть.
Настроение у нас стало невеселое. Казалось, что утонули мы в занесенных снегом бескрайних равнинах, погребены в балках, что не выберемся мы из-под ударов советской конницы, наседающей на нас черным вороньем. Повсюду бухают орудия, клокочет далекая и близкая оружейная и пулеметная стрельба, но как бы ни заканчивался бой, к вечеру мы отступаем. Фронт неудержимо катится на юг...
Веселый «констапуп» Сережа Хартулари вернулся из отпуска и привез новые частушки, придуманные в связи с бродившими слухами, — то о «выгрузке новых танков», то о прибытии конницы генерала Врангеля с Волги, то об «эшелонах сербских добровольцев»... Все это было чепухой, и Сережа пел:
С юга двигаются танки,
На носу висят баранки.
А под станциями Овны,
Выгружают сербов толпы.
Орловский был более «пессимистичен»: он подхватил где-то советское «Яблочко» и, заламывая свою кавказскую папаху, напевал:
Орел и Курск забрали К Москве уже стремились,
Буденновцы нажали,
За Доном очутились...
Пришлось однажды познакомиться с подлинной русской метелью. После боя под селом Красная Яруга мы двинулись на юг уже в темноте. За околицей села нас захватила метель. Порядок движения был таков: две роты марковцев, затем — наш взвод, два орудия, и далее еще две роты. Капитан Михно ехал впереди отряда вместе с полковником Агабековым, а я шел пешком впереди взвода, так как сильно замерз во время отхода с позиции. Метель усиливалась, передо мной еле чернели спины идущей пехоты. Когда мы прошли маленький мостик, я обернулся и увидел, что взвода за мною нет. Оказалось, что он застрял на мостике. Я бросился назад, но тотчас же потерял направление. Тогда я кинулся за шедшими впереди ротами, но и они как бы утонули в снежном мраке. Мы остались одни: телефонная двуколка с двумя телефонистами, два разведчика черкеса и я. Дороги не было и следа. Черкесы хотели разъехаться и искать наших, но я их не пустил. Мы двинулись без всякой цели, сами не зная куда, только чтобы не стоять на месте.
Было уже одиннадцать часов ночи. Мы проваливались в снег по пояс, и здоровый заводской жеребец выбивался из сил, таща двуколку. Только около трех
часов ночи, — а снег стал еще более глубоким, и мы уже проваливались в какие-то ямы, — показались стволы деревьев. Метель слегка утихла, и впереди мелькнул яркой звездочкой путеводный огонек. Какое счастье увидеть огонек в ночную метель... Очутились мы на кладбище. После долгих усилий мы выбрались из сугробов, пошли на огонек и через час были уже на улице села. Село казалось вымершим. В одной освещенной хате оказалось несколько отставших марковцев, они сказали нам, что село это — Красная Яруга, — то есть то самое, из коего мы вышли несколько часов назад. По словам жителей, красные тоже уже были в селе и ночевали на другой окраине. Марковцев было четверо, они были с винтовками. Всем стало как-то веселее. Мы решили переночевать в самой крайней хате на южной окраине села и еще до рассвета двинуться на юг вдогонку за нашими. Это была маленькая, совсем бедная хата, освещенная тусклой керосиновой лампой. На полатях спала куча ребят. Хозяин, сумрачный, нахмуренный, враждебно смотрел на нас, когда мы объяснили ему свое положение. «Большевик, — решил я, — надо быть осторожным». Хозяину я не позволил выходить из хаты без сопровождения черкеса. Я не доверял ему и назначил дежурство по полчаса.
Ночью я проснулся, словно от толчка, и увидел следующее: часовой-черкес мирно спал около лампы, а хозяин хаты на четвереньках, ползком пробирался к двери. Я схватил свой «Смит и Вессон»: «Ты куда это, сукин сын!» Тот вскочил: «До ветру, господин офицер!» — «Ах ты, мать твою так!» От крика моего проснулись черкесы и марковцы. Было уже пять с половиной часов утра, и я решил немедленно уходить из села.
Крестьянину я приказал идти и указывать нам дорогу на южные хутора. Метель совсем утихла и при лунном свете было хорошо все видно. Дорога была занесена, так что без компаса идти было невозможно, а компаса у меня не было. Крестьянин ворчал, но я пригрозил ему револьвером, и он пошел впереди. Шли мы по снежной пустыне, гладкой, как стол, кое-где торчал редкий кустарник. Наконец, уже часам к восьми утра, показались деревья и дымки деревенских, рано затопленных печей. В то же время я заметил, что ровный ветер, дувший слева, теперь так же ровно дует справа. Ветер не мог перемениться. Проводник оказался предателем: сделав большой крюк, он привел нас снова в Красную Яругу.
Я вынул револьвер: «Застрелю тебя, как собаку, сволочь!» Тут негодяй стал клясться, что сам не знает, как потерял направление. Не смог я застрелить беззащитного человека и только крикнул ему: «Пошел отсюда, сукин сын!»
Затем повел доверившихся мне людей в обратном направлении. Через час навстречу показались крестьянские сани. Крестьяне сказали, что хутора, где стоят «белые», недалеко и что если мы пойдем теперь по их следу, то через час дойдем.
Это было верно, но когда мы уже подошли к мельницам хуторов и увидели вытягивавшуюся дальше на юг колонну наших, снег повалил снова и такими густыми хлопьями, что мельницы сразу же скрылись из глаз. И опять мы оказались в белом тумане. Тут уж я не выдержал и скомандовал: «Бегом марш!» Мы побежали и удачно наткнулись на крайние дома хутора. Скоро мы были и среди своих...
Оказалось, что отставшее орудие и две роты тоже где-то блуждали всю ночь. Эта ночная прогулка не прошла для меня бесследно: отмороженный еще накануне палец правой ноги начал сильно болеть и образовавшаяся рана загноилась. Когда боль стала невыносимой, мне разрешили поехать на лечение и заодно поручили отвести в Штаб армии захваченную нами под Тимом советскую батарею. Безо всякой охраны или конвоя я вел в штаб целую батарею! Офицеры ее, большей частью прапорщики с фронта, частью еще царского производства, были довольны, что попали к «белым»; ездовые, в большинстве своем казанские татары, тоже не выказывали неудовольствия переменой положения.
После переходов я останавливался на ночлег в одной хате с пленными красными артиллеристами, и мы много говорили о политике и о войне.
На узловой станции, где стоял штаб корпуса, я сдал штабу советских военнопленных и сел в санитарный поезд на Ростов. В поезде было много легкораненых с фронта, но и — «командировочных». Раненые корниловцы говорили об огромном числе красных и о невозможности дальше держаться против чуть ли не десятикратного их превосходства.
