Чабан направился к дому… В жарко натопленной комнате Зоотехник развалился у стола, прислонясь спиною к стопке одеял. Дети, что поменьше, уже легли спать. Школьный товарищ Чабана исходил крупным потом. У Жены на хребтинке носа тоже выступил капельками пот.

— Вот привез тебе газеты, — сказал Зоотехник. — Надо же столько выписывать! — И он бросил перед Чабаном на стол увесистую кипу газет и журналов.

Чабан быстро посмотрел заголовки, остановился на очерке «Схватка с бураном» и стал читать.

— Вот и полюбуйтесь на такого, — с досадою говорила Жена. Пока всю газету не обнюхает, не успокоится. Пей чай, пока горячий, ведь ничего ты в этой газете не потерял. Ну!

— Там опять небось про того чабана, который «схватился с бураном»? Охо-хо, мой курдас, давай-ка заночуй в буран с отарой в степи, а я про тебя в газете пропишу, на весь район прославлю, — развеселился Зоотехник.

— Хороший чабан не останется в поле с овцами, он всегда заранее угадает, что будет буран. А если останется, то по своей вине… Ну а ради славы, думаю, не стоит мне в непогоду ночевать в степи… Тут уж будет не до славы… руки, ноги можно отморозить, и попаду, пожалуй, снова в больницу.

Зоотехник при этих словах потупился, опустил глаза, а Жена заметно покраснела. Некоторое время стояла неловкая тишина. И наконец, не вынеся больше молчания, Зоотехник первым заговорил:

— Э-э, что там еще пишут?

— Ты же читал, наверное… Номера-то все старые, свежих нет.

— Разве все перечитаешь! Да и чего их читать? Все про одно и то же, — зевнув, сказал Зоотехник.

— Неужели? — по-русски ответил ему Чабан.

— Эгей, курдас, мы не лекторы, не партсекретари, зачем все время о политике говорить? Давай лучше поллитра разопьем. Долго ли еще на луну молиться, как говорили в старину! Умные люди были! Эй, Жена Чабана, давай сюда стаканчики граненые!

Чабан не отвечал, продолжая читать. Когда он поднял голову, встретился взглядом с Женой, которая смотрела на него усталыми, пустыми глазами. Сверкал при свете лампы значок-ромбик на лацкане пиджака Зоотехника.

— Пей, — говорил тот. — Чего мало выпил?

— Завтра не встану, овец не выгоню.

— Черт с ними. Подохнут — акт составим, что волки сожрали. Не бойся, когда рядом с тобою друг.

— Да ведь не ты хозяин. Другие с меня спросят.

— О, против меня никто не попрет!

— Что ж, ворон ворону глаз не выклюет… Вы бы списывали хотя бы тех, что от болезни гибнут, а то все на волков приходится сваливать.

Снова наступило молчание.

— Сынок-то твой неплохо рисует, — сказал Зоотехник. — Заметил я в прошлый раз… Может, хоть из него получится художник.

— Жизнь покажет… А то вместо кисти тоже придется взяться за чабанский посох, как отцу.

— Отправь ты его в город, как меня мои родители… — вновь зевая, советовал Зоотехник.

«Час поздний, — думал он, — может, заночевать здесь?» Но, словно угадав его мысли, Чабан поднялся и сказал:

— Поздновато уже. Если не хочешь ночевать у нас, поезжай.

Зоотехнику ничего не оставалось делать, как тоже подняться. Два товарища, два бывших школьных товарища вышли из дома на темный двор. Луну закрыли тучи. Поземка, усилившаяся к вечеру, сейчас стихла, но со стороны гор волнами набегал холод. Белые сопки уходили вдаль, круглясь, заходя одна за другую. Ночь была глухая.

Чабан подвел к гостю его оседланную лошадь, подтянув на ней подпругу. От резкого холода после домашнего тепла Чабана пробрала дрожь. Но захмелевший Зоотехник ничего не заметил и, усевшись в седло, с дружеским видом завел разговор:

— Ты я вижу, за что-то обижаешься на меня…

— За что же? — ежась, отвечал Чабан.

— Знаешь, а спрашиваешь. Притворяешься. Думаешь, я не вижу? Но ты не обижайся, что все в гости к тебе езжу, а вас к себе никак не позову. Сам должен знать, что у городских обычаи не такие, как в ауле. Жена, понимаешь, не дает мне воли! А сейчас как: на жену свою не смей косо смотреть. Чуть что не так сделал, сейчас же скачет в контору жаловаться. А ты к тому же партбилетом дорожишь. Вот так-то, курдас. Нет, говорят, врага хуже жены.

— Да, аллах наградил нас женами. Держим мы у себя дома по медведице.

— Уах-уах! — задохнулся от смеха Зоотехник. — Недурно сказано! Моя медведица человека может живьем съесть, точно! Ну молодец! Всегда что-нибудь придумаешь. — И он с довольным видом ткнул камчою в грудь Чабана, который стоял перед ним, стуча зубами. — А все же не дал заночевать — боишься! — вскрикнул Зоотехник и стегнул лошадь… — Боишься! Боишься! — кричал он, уносясь на коне в темноту…

А наутро Чабан, поднявшись рано, повез детей в школу Он усадил их в широкие розвальни, укутал тулупом и знакомой дорогой направил Мухортого к аулу, рассчитывая попасть туда до девяти. Занятия начинались к этому времени. А после обеда, когда они заканчиваются, ему нужно забрать их и везти обратно. Так он должен ездить каждый день, если хочет, чтобы дети его выучились, в люди вышли. Когда-то отец Чабана подобным же образом мотался меж зимовьем и аулом, возя детей в школу, и у Чабана тоже зрела в душе честолюбивая мечта о будущем своих потомков. Чабан оглянулся на сидевших под тулупом ребятишек. Старший смотрел круглыми черными глазами куда-то вдаль, на тянущийся по берегам Бухтармы березовый лес. Румяное детское лицо светилось такой радостью, любопытством и восторгом, что отец тоже невольно посмотрел на лес. Белоствольные деревья, ветви которых сплошь были покрыты снежной кисеей, — вся белая роща напоминала огромную чашу с айраном, еще не вполне дошедшим. Вблизи дороги на тополях сидели вороны, галдевшие свое неизменное «карр! карр!». И Чабан с усмешкой думал: «Каркают, глупые птицы. А чего еще делать? Небось овец им не пасти, детей не учить, с женой не ругаться каждый день. Довольны вы всем, кажется. Ну а я, человек?» Последнее он, должно быть, пробормотал вслух, потому что сын повернулся к нему и спросил: «Чего, отец?»

— Ничего, сынок, — успокоил его Чабан. — Это я вроде бы с воронами беседую. Не замерз?

Он нагнулся и поправил тулуп на детях. Мухортый едва тащил сани по глубокому снегу. Свежая напушь по краю дороги была тронута мышиными следами. Кто-то палкой начертал на сугробе свое имя…

— Сынок, — негромко позвал Чабан.

— Да?

— Учись получше. Старайся.

— Я и так стараюсь, отец… Я видел твой аттестат в сундуке, — с доверчивым видом затараторил мальчик. — Ты неплохо окончил школу, всего три четверки, остальные пятерки, и поведение тоже…

Чабан улыбнулся, глядя в румяное лицо сына. «Да, поведение у меня было образцовое. Можно сказать, на все «шесть»…

— Отец, это ведь ты нарисовал портрет дедушки?

— Я нарисовал. Дедушка твой сорок лет пас овец. Хвалили его, в Москву на выставку отправляли, целый сундук разных наград и грамот после него остался. А неграмотным был, ни буковки не знал… не то что мы с тобою. Но он знал, сынок, что это высокая честь — быть хорошим чабаном.

Чабан внимательно посмотрел на сына. Но тот отвлекся и со вниманием разглядывал клубившиеся над степью облака. Вздохнув, отец подумал: «Что ж, тебя, может быть, ожидает иная доля».

— А отец моего деда тоже пас овец? — неожиданно для Чабана задал вопрос мальчик.

— Отец деда?.. Твой прадед, значит… Да, тоже пас овец. Только байских.

— А мы пасем государственных. Так? Да, государственных..

— Бай был один, а государство — это много людей, так ведь?

— Ну так.

— Значит мы работаем не для одного человека, а для многих.

— Верно. Но не забывай, что государство — это мы и есть. На себя, значит, работаем.

— А почему тогда мы должны отвечать за павших овец?

— Потому что должны работать так, чтобы овцы не дохли. Ты ведь слышал, как говорят: храни народное добро как зеницу ока. А плохо будем работать, так с голоду помрем… Погляди-ка туда, вон на этот склон сопки, — сказал он минуту спустя, указывая вдаль кнутовищем. — Присмотрись хорошенько. Видишь, похоже отсюда на коровий бок, только весь в буграх. Видишь?