Кидаюсь к её ногам и начинаю стягивать с неё сапожки. Чуть медленней необходимого тяну вниз собачку молнии, так надо. В такие моменты, я знаю, сладкая и грузная истома разливается по её телу, она обожает смотреть, когда над ней совершают какие-либо действия руки постороннего, не неприятного ей человека. Сняв сапог, отставляю его в сторону. Провожу ладошкой Марте по её ступне, чуть позволяю рукам скользнуть выше, будто поправляю чулки, но на самом деле, это маленький, лёгкий, секундный массаж – ей очень приятно, и я зарабатываю первый бал. Нет, второй! Первый, когда смотрел на её ноги. Снимаю сапог со второй ножки и то же самое проделываю со второй ступнёй, только теперь на мгновение дольше, потому что Марта сходу «привыкла» к тому, что ей сделали с первой ножкой, а значит, обращение со второй должно «усложниться». Пока я это проделываю, она, будто случайно, опирается рукой о моё плечо. На самом деле, это жест, которым она говорит мне, что рада мгновению. Но мы не можем об этом говорить, а я не должен это «замечать». Протягиваю руку и беру бархатную чёрную туфлю с открытым носом и высокой шпилькой. Прежде чем надеть её на ножку Марте, приходит мысль сымитировать смахивание невидимой пыли с подошвы стопы Марты – смахиваю, проводя рукой несколько раз от пяточки к пальчикам, ведь ей так нравится, когда занимаются её ножками! Надеваю туфлю и вожусь с застёжкой, время от времени обхватывая ступню рукой, чего не требуется делать в этой связи, но допускается в случае неумелого и неуклюжего обращения, или имитации этого, но умелой, не обнаруживаемой. То же самое проделываю со второй ножкой и туфлей, только на этот раз нарочно с большей аккуратностью. Всё, затягивать с такими процедурами тоже нельзя. Встаю, выпрямляюсь. Будто гляжу в пол, на самом деле выявляю боковым зрением бокал с шампанским слева от меня на полочке, специально приготовленный для Марты. Театрально, чуть съёжившись, будто с опаской бросаю исподтишка взгляд на бокал, протягиваю к нему руку, беру и подаю его Марте, услужливо подставив вторую руку под его основание. Когда она берёт бокал, решаюсь, и провожу пальцем по её кисте, как попало, лишь бы провести. Пальчики холодные, но я сразу вспоминаю, какими они бывают, когда тёплые, а следом накрывает вереницей сладострастных воспоминаний, которые накапливаются у меня всякий раз от её рук, когда мы с ней уединяемся вдвоём от «мира».

- Какого хрена ты до меня дотронулся! – кричит она. – А? Я тебя спрашиваю!

О, как я хочу сейчас взглянуть на её лицо. Хотя и это подходит. Я поднимаю на неё глаза.

- Ты посмотрел на меня, - вдруг прошептала-прошипела она.

Началось! Сразу!

Здесь бы изобразить страх, но на него ничто не указывает у меня внутри, тогда растерянность, которая накрывает следом, потому что мысли спутались, но для неё пока момент неподходящий. Я не хочу «служить» посредственной Госпоже. Моя Госпожа должна быть Высшая, Лучшая! И она нуждается во взвинчивании гнева, ей надо сбросить социальную оболочку, как кобре шкуру. Моей красивой кобре…

Поэтому я хватаю ошейник, который находился рядом с бокалом на полочке, и протягиваю его Марте двумя руками, смотря в пол. Я не обратил внимания на её замечание, и это должно разозлить её.

- Госпожа Марта? – и держу на вытянутых руках ошейник.

- На колени, - говорит она.

Я с удовольствием выполняю её приказ.

Она в замешательстве, такое бывает, а значит надо помочь. Ибо женщина, которую ты обхаживаешь, не должна касаться конфуза ни в какой момент и степени. Плохо, если это произошло, хорошо, если ты можешь с достоинством вывести женщину из этого состояния, но лучше, если ты не допускаешь возникновение таких ситуаций.

Глядя вниз, отмечаю про себя бокал в её руке, который она держит перед собой, перемещаюсь на коленях чуть ближе к ней, повторяю чуть настойчивей:

- Госпожа Марта?

И протягиваю ошейник ещё раз в её направлении, но так, чтобы задеть бокал, готовясь поймать его, если он от моего жеста выскользнет из руки Марты. Половина его содержимого оказывается на полу. Шампанским залиты наши руки.

- О, Моя Госпожа…

И обречённо опускаю руки с ошейником, опускаясь пятой точкой на пятки, слегка сутулюсь.

Она демонстративно медленно перекладывает бокал из правой, залитой шампанским руки в левую, и протягивает её мне.

- Моя Госпожа! – восклицаю я, и с энтузиазмом бросаюсь слизывать шампанское с её руки.

Но она ударяет меня по щеке, будто назойливого и непонятливого щенка, совершающего не те действия, которые требует от него дрессировщик, и продолжает тянуться рукой. Я делаю вид, что не понимаю, и снова бросаюсь лизать её руку. Следует пощёчина ещё сильней, но ненамного, не настолько, чтобы начать…гордиться Своей Госпожой. И меня не проняло. И я не чувствую силы, которой надо подчиниться. Я снова начинаю лизать тянущуюся к ошейнику руку Своей Марты, и третья пощёчина убеждает меня, что «игра преодолела психологический барьер». Медленно подношу ошейник к её руке, дыхание уже не контролируется, щека горит. Хотелось бы, чтобы она прижала сейчас свою, не успевшую согреться ладонь к моей щеке, но будет другое. Пальчики Марты смыкаются на ошейнике, её рука с ним медленно начинает опускаться вниз, но – замах, и надплечье мне обжигает хлёст. Ошейник был перехвачен ей искусно, застёжкой в руку, чтобы не нанести мне серьёзного увечья – всё продумала заранее.

- Я же всё могу исправить, Госпожа, - негромко говорю я, откинувшись в сторону от удара.

- Что? Что ты сказал? То есть ты думаешь, что ты можешь что-то исправить, что ты можешь решать, что что-то можно исправить, что ты вообще что-то можешь? И я не поняла, - вдруг спохватилась она, - ты что, решил, что ты можешь думать?

- Я только хотел сказать, что твоя одежда там, - указываю в сторону комнат, - и я могу тебя к ней отвести, и помочь одеться.

Она выпрямляется и начинает рассматривать меня, слегка откинувшись назад и склонив голову, как иногда стараются разглядеть картину. А потом наносит ещё один хлёст уже по плечу. Я напрягаю ударенное место и слегка отстраняюсь в противоположную от удара сторону. Напряжённые бицепс, трицепс и дельта, знаю, доставляют животное удовольствие её инстинкту, и она позволяет себе какое-то мгновение глядеть на представившуюся картину, но тут же переключается вниманием на мою реакцию, которая действительно её занимает в данный момент больше всего.

Я молчу, зная, что она ждёт от меня раболепных действий, не слов. Но я не простой раб. Меня ещё надо заставить быть рабом. Я не стану служить, если мне не покажут силу, то же, что я увидел, уже не оказывает на меня действие. Поэтому я застываю и молчу.

Она смотрит на меня с мгновение и третий удар обрушивается на мои собранные на груди руки.

Я не выказываю реакции, пусть разойдётся, пусть забудет всё, что осталось за этой дверью, через которую она вошла. Пусть забудет, кто она там, а станет тем, чем или кем ей хочется быть у меня. Пусть даст волю устроить свистопляску в ней тому, что время от времени загоняемо условностями в самые дальние уголки и ниши её души. А передо мной потом пусть выступит обнажённой. Как награда. Зрелище для избранных. Зрелище для тех, кто постарается ради неё.

По её дыханию отмечаю изменения её состояния. Она начинает вожделеть. Но механизм этот тонок и хрупок – одно неловкое движение или слово, и всё придётся начинать сначала. И чем дальше, тем нежнее и хрупче, пока не наступит момент, когда уже ничто не остановит и не собьёт, но наоборот, всё будет только способствовать возбуждению. Сейчас последует первая награда в череде остальных…

- Госпожа, я… - указываю пальцем на пятно от шампанского на её юбке.

- Да, ты! Ты видишь, что ты натворил? Это что такое, я тебя спрашиваю? – и она приседает, чтобы поставить бокал на пол.

Я жадно бросаю взгляд ей между ног, пытаюсь рассмотреть её там, а она встаёт, хватается за пятно на юбке и подносит её к моим глазам, бесцеремонно предоставляя мне возможность видеть резинки чулочков.