Луша оторопело глядела на Антониду.
— Ты будто не рада за меня, Лушенька?
— Тебе с ним жить, — собралась, наконец, с духом Луша. — Был бы тебе хорош. Я вышла за Диму, тоже кое-кто осуждал: как, мол, решилась за нерусского...
— Ну, — невесело улыбнулась Антонида, — мой-то русский. До того православный, не знаю, что и делать: хочет в церкви венчаться. Привезу, говорит, священника и повенчаемся. Лучше бы мне самой поехать с ним в церковь, но боюсь, в таком положении...
— Ты же в комсомол собиралась...
— Наше бабье дело подневольное, — махнула рукой Антонида. — Мужу надо угождать, не перечить.
Луша посмотрела на нее с удивлением.
— Совсем деревенская стала, да? — спросила Антонида. — Никакой учености не осталось. Даже говорю не так, как прежде, правда?
— Правда, — сухо согласилась Луша. — И думаешь теперь иначе. — Она взглянула Антониде в глаза. — И живешь не так как хотела.
Антонида встала.
— Я пойду...
— Что ж... Иди. До свиданья.
Фрося встретила на улице Петра Поломошина, они пошли рядом.
— Смотри, Фрося, день-то какой... Хорошо, правда? Пойдем на берег, посидим.
У Петра было какое-то особенное настроение, Фрося это сразу заметила.
Когда-то она ходила на берег с другим Петей... Фрося была девчонкой, он тоже подростком. Брали друг друга за руки, спускались по крутому берегу к самой воде, кидали в озеро плоские, теплые камешки, смеялись. Один раз он поцеловал ее. Давно это было, ушло навсегда, никогда не вернется. Даже в памяти стало теперь неясно, как далекий сон...
На берегу они сели на большой камень, молча смотрели на тихую, сверкающую гладь озера.
— Ты чего сегодня, не такой какой-то? — спросила Фрося.
— Как не такой? Обыкновенный...
— Будто знаешь что-то, и молчишь.
— Ничего я такого не знаю, — вздохнул Петр. — Просто, тоскливо. Живу у Семена, а кто я ему? Чужой... Надо свой дом заводить, обживаться по-настоящему. Хлеб посеял, конь у меня есть, коровы вот нету... А куда мне одному корова? Была бы жена, другое дело...
— Что ты сказал?
— Жены вот нету...
Фрося пугливо посмотрела на Петра: было непонятно, куда он клонит. Прежде не замечала, чтобы он на нее поглядывал. А тут такой разговор...
— Ну да, — продолжал Петр. — Я насовсем остался в Густых Соснах, значит, надо все устраивать. Вы, девки, лучше годитесь для одинокого проживания, а мужику трудно. Даже старому... Вон, дядька Василий не выдюжил, на какой обженился... Не сегодня, завтра отцом станет. А мне и подавно без жены сухота.
Фрося смутилась еще больше: да что он, в самом деле... Кто же так с девушкой... Парни и девки подолгу ходят вместе, и на гулянье вдвоем, и у отцовских ворот шепчутся, милуются, а такие разговоры уже после, их страшатся, не шутка ведь... А у них ничего не было, ни даже малого намека. И вдруг на тебе: «без жены сухота...» Стыд залил ей щеки.
— А чего, Фрося, — продолжал Петр, — и верно, кабы жена, вся жизнь только для меня стала. Ты как на это скажешь?
Вскочить бы и убежать... У Фроси к горлу подступили слезы, она сказала, задыхаясь от обиды:
— Кто же так... о таком деле? Да разве это так делают?
Она резко встала, торопливо пошла прочь.
— Постой, Фрося! — побежал за ней Петр. — Постой, куда ты? Погоди, послушай, чего хочу сказать!
— Кто же так?.. — проговорила Фрося. — За что? Не смей, не подходи.
Она не оглядываясь побежала к селу. Не худой парень, но разве так можно?
Филипп Ведеркин возился во дворе, починял телегу. Был он злой, борода растрепалась, шапка-ушанка съехала на бок, на лоб свисали потные волосы. Когда занеладится, так во всем: с размаху стукнул молотком по пальцу, ноготь посинел, едва унял кровь... Не первый день у него неудачи, скверное настроение. Жена, ребятишки боятся подойти — ругается, все ему не так.
Накануне Филипп плохо спал: на улице горланили парни и девки, визжала гармошка, разобрало чертей веселье. Филипп выходил за ворота, бранился, парни ржали, как дикие.
— Заткни уши, — кричал кто-то, сквозь общий хохот, — может, уснешь!
— Пущай жена побаюкает!
— Выходи песни реветь!
Филипп вообще-то смирный мужик, а теперь его словно подменили. Началось все с того времени, как ушел из ревкома. На сходке никто не сказал ему худого слова — не хочешь состоять, не надо, твоя воля. Немного поулыбались, когда брякнул, что своя голова дороже ревкомовских дел, кулаки из-за угла продырявят затылок, после не заклеишь.
Он перестал ходить на заседания, занялся хозяйством. Хоть и не большое, а порядка требует. Особенно по весне, когда подоспеет сразу много забот. На работу время короткое, знай поворачивайся — весна быстро ходит по земле... Вставал затемно, спать ложился за полночь. Все бы и ладно, но привязалась кручина: надо ему знать все ревкомовские новости, надо лезть во все их дела, собирать с ними продразверстку, отыскивать, кто стрелял в Лукерью, кто изломал сеялку. Скоро приедут мужики из Красноярова, из Ногон Майлы, возьмутся за постройку школы, разве он сможет устоять в стороне?
В душе Филиппа поселился непутный зверек — мохнатенький, с цепкими лапками. Теребит там больную жилу, ворочается. А то примется нашептывать: «Никому ты, Филипп, не нужен... Сказал, что уйдешь из ревкома, а тебя и держать не стали: катись на все четыре стороны. Ты думал, зачнут уговаривать, просить, чтоб остался, а они тебе — от ворот поворот... Вот и тоскливо. А вернуться нельзя: придешь, над тобой посмеются и не примут. Иди, скажут, домой, починяй свою телегу, мы без тебя управимся».
И не зайдет никто... Раньше Семен Калашников забегал, а теперь и он носа не кажет. Молодой парень, мог бы заскочить... Лука вот два раза приходил, непонятно за чем. Посидел, повздыхал, не очень напористо поругал новую жизнь. Видно, ожидал, что Филипп станет поддакивать, жаловаться на судьбу. Но Филипп неприветливо отмолчался, не подошел даже к столу, сидел у печки, плел новый кнут. Лука ушел ни с чем. А пришел второй раз, Филипп и в избу его не позвал, постояли маленько во дворе, выкурили по цыгарке.
В селе творятся непонятные дела. Взять хотя бы, что сталось с попом. Кто мог подумать плохое про отца Амвросия? Заарестовали, увезли в город, не миновать ему тюрьмы. Тюрьма, что могила, в ней всякому место есть... А ежели он по чьей ошибке туда угодил, или по злой воле? «Ладно, — рассуждал Филипп сам с собой. — Пущай я ревкомовцам не нужен, но в таком деле могли и у меня совета спросить. Так, мол, и так, выходит, что поп контра, надо ею забрать и засадить. Как ты, Филипп, думаешь, у тебя голова умная. Ну, про голову могли и не говорить, черт с ними... Пришли, мол, к тебе за разъяснением. А я сразу: стой, паря, тут дело не простое, попа хватать нечего, он безвинный. Как так? — спрашивают. А так... И все им по порядочку»
Тут мохнатенький, с цепкими лапками, заворочался возле самого сердца, захихикал:
«Умная голова... хи-хи... Никто к тебе не пришел, никому ты не нужен. И не придет никто. Косопузый Лука, вот твой друг, хи-хи... А хорошие люди и нюхать тебя не хотят».
Филипп озлился, со всей силы хватил оземь ступицу, которую держал в руках. Ступица раскололась.
«Не жди, никому ты не нужен! — озорничал мохнатенький. — Без тебя люди проживут, да еще как».
— Гады! — вне себя закричал Филипп. — Твари! Врете, еще поклонитесь. А я покуражусь!
Кто-то застучал в калитку.
— Входи! — свирепо крикнул Филипп. — Не замкнуто.
Во двор вошли Лукерья и Воскобойников. Поздоровались.
Филипп испуганно поглядел на них. Нагнулся, поднял ступицу.
— Хозяйствуешь? — спросил Воскобойников.
— Телега вот... Налаживаю, мало-мало...
Первая оторопь прошла, он сказал так, будто они заходили каждый день:
— Чего во дворе будем, пошли в избу. Сейчас баба самовар поставит. Идите в избу, я крикну, в завозне она.
Лукерья и Воскобойников от чая не отказались. Потолковали о том о сем, о всяких маловажных делах.
