Василий утер ладонью вспотевший лоб. «Так оно и будет... Ссунет на мои руки брюхатую дочку и почнет изгаляться. Будто в работники к нему попаду. Гни спину на борова. Такой скоро и не подохнет... Своего богатства невозможно будет выказать. Рази ж это жизнь? Рази такая у меня стремления, господи милостивый?»
Солнце торопливо шло на закат, внизу сгущались сумерки. Узорчатая тень на дороге исчезла, будто испарилась. Поповский двор наполнился темнотой, дом как-то сжался, словно насторожился.
Василий спустился с колокольни.
Егор с большим огорчением понял, что Петька стал жадный до хмельного. В родове этого не бывало, а тут — на́ тебе, каждый день подавай выпить. Видно, в армии повелся с худыми дружками, завлекли на скользкую дорожку. Первое время Егор не перечил, думал, что это с приезда, после долгой разлуки, потом, мол, образумится. Посылал дочку к Луке за самогонкой, Нефед давал городской водки.
Шли дни, Петька не унимался. За водкой для него бегать перестали, сам где-то добывал. О чем ни заговорит, сведет на выпивку: с тем-то дерябнул, с тем-то хватил... Слушать срамно, людей совестно. И приятелей завел себе: что ни вечер, пьяные песни на все село.
Лукерья пошла на бабью хитрость, сказала как-то Ефросинье:
— Прибери-ка, Фрося, к рукам нашего Петьку, а то вовсе беспутным станет.
Фрося застыдилась, покраснела.
— Как я его, Лушенька?..
— Ну, завлеки... Девки на это горазды. Парень он не плохой.
— Чего уж... — вздохнула Фрося. — Куды лучше... Бравый парень.
Луша знала, что Ефросинья сохнет по Петьке.
— Давай, — сказал она, — я тебе подсоблю.
С тех пор дома Петя только и слышал, что про Фросю. Раньше они дружили... Стал приглядываться к ней, провожать с посиделок до дому: «Ничего девка, — думал про себя. — Тихая, работящая. Если не оспа, была бы красавицей...» Постепенно стало казаться, что рябины совсем не портят ее. «И не корявая она вовсе, — решил, наконец, Петр. — Вон какая ладная, да разумница».
Петька выпивал теперь реже, от его внимания Фрося земли под собой не чуяла.
Лука, который сберегал Фросю для себя, заметил, что Петька закрутил с ней не на шутку. Он загоревал. Последнее время Лука вообще стал очень жалостливый к себе, слезливый. Места себе не находил: уведет, варнак, девку, оторвет, как кусок живого мяса от сердца. Чего она, дура, сыскала в нем? Только и всего, что молодой. Может, на то позарилась, что батька у него в почете у новой власти? А если не уступать, показать ему свою силу?
Как-то вечером Лука подстерег Фросю в сенцах, прижал к стене, стал шарить жадными руками, обслюнявил ей все лицо. Фрося не далась, со всего маху съездила по зубам, оттолкнула, крикнула со двора, что расскажет Петьке, уйдет домой. Лука струсил. Но ничего, заявилась. Куда денется, если своего дома нет, мать с маленькой девчонкой по милости ютится у чужих людей. Фросе неловко жить у вдового, но что сделаешь, поселилась в старой зимовейке, которая стоит на просторном хозяйском дворе. Пока, видать, не нажаловалась, Петька не показывает никакого вида.
В сенях был теплый чуланчик. Лука как-то сказал Фросе:
— Чего ты маешься в зимовейке, она же студеная, не натопишь... Ночью мерзнешь, поди... Перебирайся в чуланчик, все теплее...
Фрося так посмотрела на него, что Лука отвернулся, торопливо пробормотал:
— Гляди сама, девка... Мне-то что... Живи в зимовейке. Я почему сказал? Дров, думаю, много сгорает там, разорение...
В тот день Фрося поместила в чуланчике хозяйскую дочку — толстую дуру Катьку, которой шел семнадцатый год, а она из всех слов знала только «ись», «пить», «дай».
Скоро Лука с тоской и обидой сообразил, что думать о Фроське ему нечего. Такая любовь распалилась у нее с Петькой — страх смотреть. «Что ж, — с болью в душе сказал себе Лука. — Ума у нее, однако, не шибко много, ежели выбрала беспорточного молокососа. Жила бы со мной, как у Христа за пазухой. Была бы хозяйкой в доме, у меня всего полная чаша... Пренебрегла. Я, правда, горевать долго не стану, за меня любая пойдет».
Но отступиться добровольно, словно своими руками отдать Ефросинью Петру, он не мог. «Не на такого напали, — усмехнулся Лука. — Я себя потешу, извлеку корысть из вашей подлой любви...»
Морозы в ту зиму стояли лютые, по ночам у избы потрескивали толстые лиственничные стены. Плюнешь на ветру — на землю упадет звонкая льдинка. Добежишь до колодца — воротник закуржавеет. В такие морозы Петя и Фрося подолгу простаивали у калитки, не могли расстаться.
— Гляди, Петя, как ныне звезд рясно...
Петька поднял к небу озябшее лицо, ответил:
— Верно, густо высыпали.
Лука отворил калитку, сочувственно позвал:
— Заходите в избу, а то закалеете на морозе.
— Зайдем? — спросил девушку Петя, который и верно промерз до костей.
— Не знаю... Гляди сам.
Они зашли в тепло, скинули полушубки. Лука велел Фросе притащить на стол горячий самовар. Петя почувствовал себя будто связанным, не знал, о чем говорить.
— Ишь, закоченел, — добродушно проговорил Лука. — Любовь, паря, только возле печки греет. Давай-ка дерябнем по маленькой, глядишь, и пооттаешь. Подавай, Ефросинья, закуску.
Он налил всем по стакану. Фрося отказалась, Петька выпил и как-то сразу захмелел, стал разговорчивее, понес околесицу.
— Спасибо, что пустил обогреться, — сказал он и тут же попер: — Ты, Кузьмич, вообще-то гад, бывшая опора царского самодержавия... Я в партизанах на таких красавцев подолгу не любовался — раз, и к стенке. Не веришь? Ей-богу... Один вот такой же полез на меня с топором. Визжит, матушку поминает, а сам подступает... Я вижу, дело неладное... Как махнул шашкой, так у него рука с топором напрочь отлетела.
Лука налил Пете еще стаканчик. Фрося было вступилась, хватит, мол, но Петька рассердился, сказал, чтобы не совалась когда не спрашивают.
— Ты пошто такой сурьезный? — со смешком спросил Лука. — Я к тебе с угощением, а ты на меня чуть не с наганом.
Петька выпил, закусил соленым, хрустящим огурцом.
— На тебя, Кузьмич, надо не с наганом, а с пушкой, — сказал он с убеждением. — Ты нам поперек дороги стоишь.
Лука почувствовал, что разговор надо переводить на другую дорогу, а то хорошего не будет.
— Вы, поди, больше часа у калитки толклись, — проговорил он примирительно. — А ведь зима же, не Петров день, когда каждый кустик переночевать пустит. Постучались бы в окошко, и воркуйте в избе, мне не жалко, сам был молодым.
— Ты и сейчас ладный жеребец, — по-прежнему сердито сказал Петька.
Лука с опаской посмотрел на него, взялся за бутылку:
— А не налить ли тебе еще, сынок?
— Налей, если не жалко. Только я тебе, гидра, не сынок.
Петр совсем опьянел. Лука сказал Фросе, чтоб бросила ему на пол доху и подушку. Когда она ушла спать в свою зимовейку, Лука подсел возле Петьки и заворковал ему в самое ухо:
— Фроська в чуланчике почивает. Не замыкается... Как выйдешь в сени, сразу направо. Чуланчик одним боком к печке прилегает. У нее тепло в чуланчике, ты ночью сходи, проведай, как она там...
Но Петька спал, ничего не слышал.
Проснулся рано, ошалело огляделся, долго не мог сообразить, где находится. Лука встал, поднес ему стакан самогонки.
— Заходи как домой, Петенька, — сказал Лука на прощанье. — Свои же люди... С Фросей посидишь, дело ваше известное — знай невестись да женихайся.
Василий снова сходил в свою падь, махнул в город, вернулся в Густые Сосны на собственном коне, в просторной городской шубе, в пыжиковой шапке, в камусовых эвенкийских унтах. Купил на базаре по сходной цене. Видно, что одежда с чужого плеча, а что потертая, поношенная, сразу в глаза не бросается.
У Луки взял под задаток коровенку. Мог расплатиться сполна, но прикинулся, что отдает последние деньги, долго торговался, поминал господа и заступницу царицу небесную. Лука сперва крепился, потом не выдержал, плюнул:
