Антонида громко перебила Василия:
— Граждане! Кто хочет записать детей в школу, подходите ко мне. Занятия начнутся послезавтра.
Снова зашумели, задвигались — одни пробивались к выходу, другие лезли к столу, где Антонида записывала в школу.
Когда все ушли, осталась Антонида, Фрося принялась отодвигать столы.
— Ты чего это?
— Прибраться надо.
— Милая, — обняла ее Антонида. — Завтра сделаешь, поздно же. — Она была взволнована, раскраснелась, часто дышала.
Вышли на крыльцо, заперли школу на большой замок. Было тихо, светила ясная луна. Порошил мелкий, сухой снежок, ложился на крыши, ровненько покрывал землю.
Они постояли на высоком крыльце, облитом голубым лунным светом, помолчали. И разошлись, каждая в свою сторону.
Фрося долго не могла уснуть, в голове теплыми волнами ходили неясные, ласковые мысли о том, что скоро вернется Петя Васин... Какой он стал? Важный, поди... А был веселый, простой. Вместе бегали на озеро, сидели под черемухой, купались. Порадуется, что школу построили...
Рано утром, в мутных предрассветных сумерках, она отвела хозяйского сына в школу, заперла, и побежала доить коров.
Фрося торопилась закончить дойку. Когда вышла из сарая с ведрами, услышала какой-то шум, крики «пожар». Поставила ведра, выскочила на улицу и обмерла: горела школа. Пламя бушевало внутри, рвалось из окон, охватило дверь. По улице бежали с ведрами, с топорами мужики и бабы.
В дыму, в пламени метался сын Луки, его видели в окне.
— Парнишку спасите! — кричала Фрося. — Сгорит!
Привезли бочку с водой, длинными жердями выбили окна, пламя еще сильнее рванулось на улицу. Занялась крыша.
Антонида стояла близко к горящему зданию, ее обдавало жаром, она была как неживая, из широко раскрытых глаз лились слезы. Две женщины держали под руки Лукерью, у нее не было сил стоять...
Вдруг над деревней заметались тревожные звуки набата. Колокол захлебывался, срывался с голоса, надрывно стонал:
— Бум, бум, бум...
Василий, что было силы, дергал веревку, колокол скликал всех честных людей бороться с пожаром.
Школа горела, как сухой костер. Над ней висел густой, черный дым. Шатаясь, размахивая руками, у окна показался сын Луки в пылающей одежде. Расталкивая всех, к школе кинулась больная жена Луки. В глазах у нее застыл ужас. Ее схватили, но она вырвалась, закричала страшно, на все село.
— Сын!.. Сыночек!..
Люди не успели опомниться, как она бросилась в пламя. Тут с треском рухнула, охваченная огнем, крыша, в стороны полетели головни, взметнулся светлый столб пламени, золотые искры. Мужики сняли шапки, все перекрестились:
— Царство небесное... Мать же она... Сына спасала.
Над деревней бился тревожный призыв:
— Бум, бум, бум...
Он был уже бесполезен, школа сгорела. Набат бередил души, угнетал, словно давил к земле. Васин послал мальчишку:
— Скажи, пущай перестанет. Сил нету слушать.
Мальчишка убежал, а с колокольни долго еще неслось:
— Бум, бум, бум...
Будто кто-то каялся в тяжком грехе.
Лука пришел на пожарище, когда люди уже расходились.
На пожар прискакали буряты из улуса Ногон Майла, мужики из Красноярова — помочь, но застали лишь тлеющие головешки, белый летучий пепел. Школа сгорела.
Собрались в избе у Егора, расселись, где смогли. Цырен со своими примостился на полу у теплой печи. Молча курили едкий самосад, не знали, о чем говорить. Егор сидел в полушубке, лицо у него было черное. Встал, хватил шапкой об пол, крепко выругался.
— Такая беда, ошалеть впору. Сколько сил на школу положено, не сказать. И стар, и мал работали. Новую строить, никого калачом не заманишь, стягом не загонишь. Детишки опять неучами останутся.
К дощатому, некрашенному потолку поднимался густой табачный дым.
— Вчуже больно, — вздохнул мужик из Красноярова.
— Беда, паря.
Все понимали, что Егор прав, строить новую школу деревенские нипочем не согласятся.
— Напакостил недоумок, царство ему небесное.
— Школу жалко, а бабу Луки и того жальчее.
Лукерья притащила на стол самовар, стаканы, хлеб, на стеклянном блюдечке подала сахарин. И ушла за свою занавеску, легла на койку — у нее болело под сердцем, ломило ноги. В голове гудело, перед глазами метались искры, крутился черный чад. «Школа сгорела: подпалил сын Луки. Сам погиб... А и живой остался бы, что с него возьмешь, с недоумка. Жена Луки погибла в пламени. Нет виноватого». Вдруг Лукерью словно стукнуло в голову: «А может есть виноватый? Мы же не искали, не подумали даже». Она с трудом приподнялась в постели — есть в селе злодей, ворог новой жизни! Как сын Луки оказался в школе, утром, да еще под замком? Нарочно заперли там и спички дали.
Лукерья хотела выйти к отцу, к мужикам, но не хватило сил — накатилась нестерпимая боль.
— Садитесь чаевать, — позвал мужиков Егор.
Все тесно расселись за столом, только принялись за чай, заскрипели ступеньки, в избу вошел поп — отец Амвросий, остановился у порога, стащил с головы шапку-ушанку. Мужики за столом растерянно переглянулись. Цырен негромко сказал по-бурятски:
— Русский лама...
Отец Амвросий перекрестился в передний угол, произнес:
— Хлеб-соль...
Было видно, что ему не по себе. Егор подвинул к столу свободную табуретку.
— С нами чаевать.
Амвросий скинул полушубок, повесил на гвоздик, сел за стол. Егор налил ему чая.
Никто не знал, о чем говорить с нежданным гостем. Он прихлебывал чай с сахарином и тоже молчал. Наконец, Егор не выдержал, спросил:
— Чего хотел, сосед?
— Чего хотел... — повторил Амвросий. — А ничего не хотел. Школа сгорела... Девка моя, Антонида, то без чувств лежит, то в голос ревет. Все, мол, пропало, хотела с пользой пожить, людям сделать добро, а вышло вон как... широким кверху.
— Мы и сами знаем, что широким кверху, — сердито пробасил Егор.
Амвросий будто не замечал неприязни в голосе Егора, продолжал:
— Строить новую школу мужики не захотят.
— Ну и что, — снова перебил Егор. — Молебен служить, что ли?
— Ты, Егор, не задирайся, — спокойно ответил Амвросий. — Надобно обмозговать, как быть.
Егор рассмеялся.
— Тебе-то, батюшка, какое дело до наших бед? Чего лезешь в чужой огород?
Амвросий помрачнел.
— И то верно, Егор, ничего мне... Я бы и не пришел, да девку свою жалко. Думала стать учительницей, а тут вон что...
— Погоди, Егор, — вмешался Калашников. — Надо послухать.
— Чего слухать? — вспылил Егор. — Видно, зачем заявился: мол, бедненькие братья во Христе, строили, строили, а получились головешки. Я хороший, мне вас жалко... А нам и без поповской жалости ладно.
— Ты, Егор, прежде вроде умнее был, — усмехнулся Амвросий. — Не хочешь слушать, и... — он замялся, потом решительно закончил: — И хрен с тобой, я уйду. Теперь вижу, зря приходил.
Он вылез из-за стола, сгреб в охапку свой полушубок, нахлобучил шапку и хлопнул дверью.
— И пущай катится, — зло сказал Егор.
— Выходит, ты и правда дурак, — с огорчением проговорил Калашников. — Поп вроде за делом приходил, так бы не заявился, а ты его чуть не в шею.
— Беги, догоняй, — огрызнулся Егор. — Не взыщи, мол, батюшка, Егор сдуру ляпнул.
— И побегу. — Калашников поднялся. — Надо же вызнать, зачем приходил... — В дверях задержался, сказал: — Дождитесь, я скоро.
Мужики пили чай, разговаривали. Выходило, что у бурят жизнь куда труднее, чем в русской деревне: богатеи, бывшие нойоны, ламы как и прежде держат бедноту в кабале, вроде ничего и не переменилось. Правда, власти у них поубавилось — недавно Бадма-ахай вздумал было выпороть за непочтение работника, раньше он частенько так делал. Не ждал, что худым обернется. Улусники освободили парня, стащили с Бадмы штаны, задрали ему халат, взвалили поперек седла, прикрутили ременными веревками и так нахлестали коня, что он с полдня катал по степи хозяина в таком недостойном виде.
— Земля и небо свидетели, — рассмеялся Цырен. — Святые боги, грешные люди видели почтенного Бадму без порток.
