— Хорошую ли траву накосили на зиму, сват?
Егор, который знал многие бурятские обычаи, пробасил:
— Какая нынче трава, когда дождей не было... До рождества сена не хватит. А как ваш скот?
— На своих копытах бродит пока. Думаю, перезимует... — Цырен закурил. — Как живет наша дорогая невестка Лушахон?
— Привет вам послала, угощение...
Егор развязал узелок, вынул что привез, кроме бутылки.
Должид поставила на стол перед гостем арсу, молоко, масло, хлеб, налила деревянную чашку зеленого чая. Старая Долгор куда-то вышла, скоро вернулась, принесла кусок мяса, положила в чугун вариться. На столик у двери поставила туесок, видно, с молочной водкой — аракой. Егор догадался: мясо и вино она заняла у соседей.
Цырен заговорил с женой по-бурятски, протянул ей Лушину румяную шанюшку, вторую подал дочери. Должид откусила, улыбнулась:
— Амтатэй...
Цырен перевел:
— Хвалит. Говорит, вкусно.
Заговорили о том, что нового в улусе.
— Дондок Цыренов появился, — рассказал Цырен, — как сумел выбраться из тюрьмы, не знаю. И Бадма пришел... Оба еще злее стали. Ламы в дацане говорят, будто их боги оберегают... А Бадарму из улуса Будагша в городе крепко засадили. Обиженным прикидывался, а сам у них за главного...
— Зашевелились, значит?
— Ага... Чимит, который у Бадмы батраком, проведал: грозятся поубивать всех, кто за новую власть, разорить наши очаги. А у вас в селе как?
— Тихо пока. Нефед, Лука, Андрюха Сидоров попервоначалу хорохорились, теперь вроде присмирели. Но глядеть за ними надо, конечно... Мы партийную ячейку у себя наладили. Хоть и мало нас, а силы сразу словно прибавилось. Лушка в партию хочет.
— Бабы раньше только детей рожали, — не то осуждая Лукерью, не то радуясь за нее, сказал Цырен.
— И я то же говорю.
— Скорей бы Дамдин возвращался...
— Ежели кулаки что затеют, — торопливо перебил свата Егор, — посылай ко мне вершего, живо прискачем, в беде не бросим.
Он не мог сразу сказать свату о Дамдине...
— Когда сынки-то наши вернутся? — снова вздохнул Цырен. — Мы вон новый халат сшили Дамдину.
Мясо сварилось. Долгор выложила его из чугуна в деревянное корытце, поставила на стол, принесла чашки, туесок. Цырен налил араки сначала Егору, потом себе, брызнул по капле на все стороны, бросил кусочек мяса в очаг: по обычаю принес жертву богам.
— Мэндэ, — сказал он. — Выпьем за здоровье твоих сыновей, за здоровье Дамдина... Как они живут, как воюют, не слышал?
Егор разом выпил чашку крепкой араки, закусывать не стал.
— Ничего живут, — глухо ответил он. — Гонят белых, на Ингоду выбрались, у семеновцев только пятки сверкают. Приезжал один знакомец, рассказывал: Дамдин героем себя выказывает.
Цырен снова налил Егору араки, с чувством проговорил:
— Когда тебя увидел, сразу понял, что с хорошей вестью приехал... У нас с плохой новостью никто в юрту не зайдет, вызовет на улицу и там скажет. Зачем приносить в дом горе, верно? Ну, говори, все говори, мы слушать станем.
Егору стало еще тяжелее.
— Война, дело известное, — сказал он задумчиво. — Сегодня хорошо, завтра обернется плохим. Сегодня наши наступают, завтра, может, беляки нас попрут. Сегодня ты живой, завтра нету тебя...
— Верно, паря.
— Ну, Дамдин наш ничего. Знакомец мой говорит, попали наши в беду, Димка выручил. Пулемет у него на телеге, налетел на беляков, целую сотню выкосил... Настоящий герой.
Аракушка в туеске кончилась, Егор подал Долгор свою бутылку. Долгор рассмеялась, что-то сказала мужу. Цырен перевел:
— Говорит, что у гостя котел вина поспел...
Егор видел, какой гордостью светились глаза старика и Должид. когда рассказывал о подвигах Дамдина. Он не посмел сказать, что Дамдин пал в бою... «Разве можно приносить в дом горе? — повторил про себя Егор слова Цырена. — Пройдет время, они узнают о смерти сына. Это всегда будет для них как тяжелая рана, но, может, время облегчит боль... — И еще подумал Егор: — Пусть узнают об этом не от меня».
Он остался ночевать, уехал домой рано, когда солнце едва выглянуло из-за дальних гор.
Василий зашел в лавку к Нефеду, купил соли. Нефед раза два приходил ночью к Василию с Лукой. Они с Василием вроде даже немного сдружились: Нефед помогал ему харчами. Правда, каждый раз мусолил огрызок карандаша — записывал, что дал, частенько напоминал, чтобы Василий не позабыл долга.
Народу в лавке не было. Нефед сказал, что собирается в город за товарами, прихватит по пути и Луку, у того в Воскресенском какое-то дело.
— Желательно и тебе туда, — прошептал Нефед, озираясь. — Все обмозгуем, и точка.
Василий и сам понимал, что им надо окончательно сговориться, а то все какие-то недомолвки.
— Ладно, — ответил он, — заезжайте. Прокатимся, благословясь...
Из лавки Василий завернул к школе, поднялся по широким ступенькам, отворил дверь. В прихожей две бабы махали кистями, белили потолки. Класс открыт, Фрося мыла там пол. Вода была горячая, от пола поднимался белый, легкий туман.
— Бог помочь, — пожелал Василий.
— Лучше сам помоги! — весело отозвалась Фрося. — Гляди, руки какие красные от морозу. Стекол-то в школе нет...
— Крепче старайтесь, — усмехнулся Василий.
По дороге к дому он почувствовал, что у него снова заболела обмороженная нога. Недалеко от школы повстречал Антониду. Она увидела его, отвернулась.
— Антонидушка, — тихо позвал Василий. — Не серчай, залеточка... Все тебе открою... — Он посмотрел, нет ли кого поблизости. — В картишки мы тогда... Ну когда не впустил тебя... Грех попутал. Лука Кузьмич посторонних пугается. Я у него корову выиграл.
Такой он был растерянный, что Антонида даже улыбнулась.
— Надо было сразу сказать, я тебе не чужая.
— Не чужая, не чужая, — обрадовался Василий. — Приходи сегодня...
— Не жди, — сухо отрезала Антонида. — Не приду. Что мне за радость? Ты и в малом не хочешь помочь.
— Залеточка... — зашептал Василий. — Да разве я что... Приходи, принесем мы из подвала стеклышек. Я был в школе, глядел: все готово, а стекла нету. Как можно супротив общего дела? Бог простит... Для тебя, чего пожелаешь, сделаю, какой хоть грех преступлю.
Антонида недоверчиво взглянула на него.
Ночью Василий и Антонида вынесли из подвала ящик оконного стекла. Василий не пожалел, спалил целый коробок спичек, оглядел подвал. Когда вышли на воздух, ключ положил себе в карман, сказал, что может еще понадобиться
Антонида заметила, что Василий сильно прихрамывал, спросила как можно участливее, что с ним такое.
— Нога помороженная, к холоду чувствительная... Надобно распарить и полегчает.
Антонида осталась у него, под утро растопила печь, нагрела воды, налила в окоренок, Василий поставил туда ноги, она потом обернула их теплым платком, уложила его.
— Милый, — зашептала она, пристраиваясь рядом, — родной... Как мы дальше будем? Не могу я так, извелась... Дня без тебя не в силах... Ну что ты молчишь?
Василий заворочался, завздыхал.
Антонида села, закрыла лицо руками, заговорила надорванным голосом:
— Что ты со мной сделал? Где моя гордость? Ноги тебе мо́ю... Отца забыла, подруг забросила... Думала о большой жизни... комсомолкой хотела стать... А теперь что? Кто я теперь? Что ты натворил, Василий? Ласки выпрашиваю. Взгляни на меня, я молодая, красивая, жить хочу... Я о счастье пеклась, а что ты мне дал?
Слезы перехватили ей горло, она шептала, не помня себя.
— От всего отреклась, ничего, никого у меня нет, кроме тебя. Прикажи, отца родного убью. Делай со мной, что хочешь. Только не молчи... — Она схватила руку Василия, прижала к своей груди. — Не молчи, слышишь... Ты не смеешь жить без меня, не позволю! Задушу, задавлю своими руками!.. Ну, отвечай.
Василий несмело сказал:
— Корова у нас будет.
— Какая корова? — ничего не понимая, спросила Антонида.
— Обыкновенная. Выиграл у Луки Кузьмича.
