— Да так... — сердито махнул рукой Амвросий, — заезжал тут один, оставил... Сказал, будто проповедь. Посмеялся, однако, сучий хвост. Ежели встречу, отобью охотку шутковать...
— Вам не гоже драться, — попробовал успокоить попа Василий. — Господь покарает. Сан священницкий, с вас у всевышнего спрос особый.
— Намну бока, — сурово отрезал Амвросий, — не будет людей за дураков считать, шкура.
Вскоре после этого разговора Василий выпросил у попа ружье и на целую неделю исчез из Густых Сосен. Сказал, что пошел в тайгу за прокормлением — и верно, приволок домой гурана...
Василий стал редко выходить из дому. Посидит на завалинке, погреется на солнышке и опять в избу. Разляжется на печке, закроет глаза, мечтает. Не мечтает, а так, вроде грезит... Вспоминает свой дом, чистый, просторный двор... Дочка Настенька чудится, обнимает за шею тепленькими ручонками. А то смутно привидится Катерина — она или не она, не поймешь. Лицом будто с поповной Антонидой схожа...
Василий откроет глаза, видение пропадет. Закроет — опять Антонида склонилась над ним, широкий ворот платья оттопырился, шея белая... «Вот беда, — шепчет Василий. — Никак плоть у меня взыграла? Ослобони, господи, от искушения, пронеси и помилуй...»
Под кирпичами в печи спрятан кисет Спиридона с золотишком, принес, когда ходил в тайгу. Печка не топлена, а телу тепло: «Золото согревает, богачество, — рассуждает про себя Василий. — Благодать во всем естестве. И сила. Золото дает силу».
Мысли приходят клочками, обрывками. Будто где-то лежит толстый лохматый клубок разных приятных рассуждений. Василий тянет ниточку, а она рвется. Как её связать? «Ничего, — успокаивает он себя. — Ничего... Жизня подарена человеку господом богом. Возлюби ближнего. А кто ближний? Егор Васин с сынками? Поп Амвросий? Поповна Антонида? Ничего девка. Хороша Маша да не наша... Все вздор, чепуха... — Василий стал смотреть в угол, где паук деловито опутывал липкой паутиной муху. Вот настоящая жизня, как у людей: дави, будешь сыт, брюхо наростишь. В своей сети паук, в тайге медведь, в озере щука — хозяева. Кошка еще хитрый зверь, подкрадывается на тихих лапках — цап и нет мышонка. — Василий довольно поежился, усмехнулся: — Змея тоже господня тварь: подползет, даже шелесту не учуешь... У них, у тварей, здорово это устроено. В Троицкосавске, в Красных казармах, одного арестанта, красного большевика, ночью крысы до смерти заели. В подвале их полно было, накинулись — и конец, не отбился. Сотворили над антихристом праведный суд. На все божья воля».
Некоторое время Василий лежал без дум, ощущал такую легкость в теле, словно парил под закопченным потолком, поднимался над селом, глядел на все сверху. Посередине села строили школу, стучали топоры, звенели пилы. Мужики подвозили на конях лес, бабы теребили паклю, разбирали мох. Люто ругался Лука, у которого Васин мобилизовал на строительство четырех коней. Напротив будущей школы, в избе с зеленой дверью, с зелеными ставнями торговал толстый Нефед — раньше у него была своя лавка, а теперь будто от какого-то кооператива. Кто его поймет... Торговля, курам на смех: хомуты, спички, лампадное масло. Дальше понаставлены избы: у кого побогаче — с крышами на четыре ската, за высокими, глухими заборами. Есть и победнее, есть и совсем развалюхи.
Василий потрогал под шубой, постеленной на печи, тот кирпич, под которым золото. Там вроде билась живая жила, тихонечко трепыхалась. Василий облизнул губы, улыбнулся: «Золото! Хорошая жизня».
Опять пришли всякие мысли. «Ныне не поживешь во благости. Не лезть же в петлю, как Катерина... Дура баба, жизней попустилась. Не, я не таковский. Кошка ловит мышей ночью. Хорек давит кур тоже, когда темно. Совы охотятся по ночам... Это не зря богом умышлено».
Он слез с печи, вышел во двор, повесил на дверь большой амбарный замок. За воротами сел на завалинку, под самые окна. Мимо проходил Лука. Василий поздоровался. Лука задержался, будто раздумывая, подойти или нет.
— Греюсь на божьем солнышке, — проговорил Василий. — А вы все в трудах, все в хлопотах.
— Хозяйство, язва его задери, — вздохнул Лука, присаживаясь рядом, доставая кисет. — Закуривай. Ходил, глядел, как сено мне косят... Канавы, кусты не обкашивают, пропадает трава. Хальной убыток. Разорение...
Василий скрутил цыгарку, спросил:
— Наемные работники, что ли? За ними строгий глаз нужен.
— Не, не наемные, так... — махнул рукой Лука. — Хуже... За долги отрабатывают. Зимой выручал, чтобы с голоду не передохли. Пожалеешь голодранцев, после покаешься. Все мое хозяйство прахом пустить готовы.
— Хозяйство, — печально повторил Василий. — Было и у меня хозяйство. А теперь вот...
Лука остро взглянул на Василия, криво ухмыльнулся.
— А чего тебе? На колокольне возле самого бога находишься.
— По земле иссох весь, — произнес Василий. — Какой хлебушек ране выхаживал... Амбары ломились.
— А чего бросил все?
— Да вот, разорили злые люди, над женой надругались, доченьку, кровиночку мою, похитили, жива ли, нет ли, не ведаю...
Лука поднялся с завалинки, ехидно ответил:
— Не бреши, звонарь... Не прикидывайся. Товарищ уполномоченный, по продразверстке который, твой сродственник, расписал нам твою картину. Подосланный ты, вот кто.
Василий всплеснул руками.
— Христос с тобой, Лука Кузьмич... Сквозь землю провалиться, ежели словечко соврал, доченьку никогда не увидеть... Пойдем в избу, здеся неспособно... Богом молю.
Лука молча смотрел на Василия.
— Пойдем, пойдем в избу, — вскочил с завалинки Василий. — Потолкуем.
— Нету тебе веры, — махнул рукой Лука. — Брешешь все... И толковать нам не о чем, чего я с тобой стану шептаться?
— Как же так, Лука Кузьмич? — обиженно проговорил Василий. — Я по-простому... Одиноко жительствую, тоска напала. Вас увидел, обрадовался, дай, думаю, побеседую с благородным человеком...
Они стояли, смотрели друг другу в глаза, словно разгадывали один другого. «А не пощупать ли, что ты за человечишко? Может, на что сгодишься?» — подумал Лука, усмехнулся, равнодушно сказал:
— Ну, зайдем. Послухаю, что болтать станешь.
Василий побежал вперед, снял с двери тяжелый замок. Лука переступил порог, повел носом, поморщился.
— Вонища у тебя в избе, паря. Окошки открывал бы, что ли...
...Он вышел от Василия не скоро, когда начало темнеть. У калитки сказал:
— Ладно... Не ходи со мной, один дорогу найду. Харчей, так и быть, пришлю, опосля сочтемся. И Нефед пришлет. Чтобы ты, еловая голова, с голоду не подох. В город съезди... Веры тебе у меня нет, но адресок дам. Проживает там стоющий человек.
Отец отпустил Антониду в город — не по комсомольским делам, понятно, а договориться с кем надо об учительской должности: по всей видимости, школа к зиме будет поставлена. Васин согнал на постройку чуть не всю деревню, да мужики и бабы сами бегут туда: у всех дети, каждому охота, чтобы знали грамоту...
Вместе с Антонидой поехал Василий: Амвросий уговорил приглядеть за девкой — время неспокойное, чуть не за каждым кустом по бандиту, того и гляди надругаются, да и живой не оставят. Сначала совсем не хотел отпускать, а после решил: может, в учительстве ее счастье.
Василий не показал, что и ему надо и город, будто сделал Амвросию одолжение. Антонида притащила узел харчей, чайник — в дороге вскипятить чайку.
— Блюди девку, — еще раз строго наказал Василию Амвросий.
Телега выкатилась за деревню. Неторопливо побежали под колеса длинные деревенские версты, поплыли навстречу поля с редкими, тощими колосьями, двинулись сопки — то желтые от сгоревшей на солнце травы, то темно-зеленые, поросшие хвойным лесом.
Лето в тот год стояло знойное, дождей не было, засуха спалила все, что посеяно. Запустение... Низкая, жухлая трава там, где раньше колосились хлеба.
Василий погонял сытого поповского мерина, Антонида тряслась в задке телеги — сидела, свесив ноги. Ехали молча, не знали, о чем разговаривать. Антонида вдруг соскочила с телеги, побежала на луг, набрала пучочек блеклых, выгоревших на солнце цветов, догнала телегу, протянула цветы Василию. Он взял, непонимающе поглядел на девушку.
