— Сколько суматохи!

Она подносит к своим губам хрупкую, почти детскую руку матери.

— Вздор, — говорит она. — А теперь ма должна отдохнуть. Я буду здесь, на случай, если понадоблюсь, ма.

Она собирается провести ночь у постели матери, но дежурный врач отговаривает. Ее мать вне опасности, говорит он, медицинский персонал контролирует ее состояние, ей дадут снотворное, и она проспит до утра. Она, Марго, преданная дочь, достаточно пережила, и будет лучше, если она хорошенько выспится. Ей есть где остановиться?

У нее кузен в Кейптауне, отвечает она, можно остановиться у него.

Доктор старше нее, он не брит, у него темные глаза с нависшими веками. Ей сказали его имя, но она не запомнила. Может быть, он еврей, а возможно, нет. От него пахнет табачным дымом, синяя сигаретная пачка торчит из нагрудного кармана халата. Верит ли она его словам, что мать вне опасности? Да, верит, но она всегда была склонна верить докторам, верить их словам, даже когда знает, что они просто гадают, — вот почему она не доверяет своей вере.

— Вы абсолютно уверены, доктор, что опасности нет? — спрашивает она.

Тот устало кивает. Да уж, абсолютно! Что значит «абсолютно», когда речь идет о человеческих проблемах?

— Чтобы вы смогли позаботиться о своей матери, вам нужно позаботиться о себе, — советует он.

Она чувствует, как на глаза наворачиваются слезы, это слезы жалости и к себе. «Позаботьтесь о нас обеих!» — хочется ей попросить. Ей бы хотелось упасть в объятия этого незнакомца, хочется, чтобы ее обняли и утешили.

— Спасибо, доктор, — говорит она.

Лукас в пути, где-то в северной части Капской провинции, с ним не связаться. Она звонит из автомата кузену Джону.

— Я сейчас же приеду и заберу тебя, — говорит Джон. — Оставайся у нас, сколько захочешь.

Прошло много лет с тех пор, как она в последний раз была в Кейптауне. А в Токае, пригороде, где живут они с отцом, не бывала вообще никогда. Их дом — за высоким деревянным забором, здесь сильно пахнет сыростью и машинным маслом. Ночь темная, дорожка, ведущая от калитки, не освещена, он берет ее под руку и ведет.

— Осторожно, — говорит он, — тут беспорядок.

У парадной двери ее ожидает дядя. Он с возбужденным видом приветствует ее, ей знакома эта взволнованная манера Кутзее: он тараторит, проводя пальцами по волосам.

— С ма все в порядке, — успокаивает она его, — просто был приступ.

Но он не хочет, чтобы его успокаивали, он настроен на драму.

Джон устраивает ей экскурсию по дому. Дом маленький, плохо освещенный, душный, в нем пахнет мокрыми газетами и жареным беконом. Если бы она тут распоряжалась, то сняла бы эти унылые шторы и заменила их чем-нибудь более легким и ярким, но, конечно, она не может распоряжаться в этом мужском мире.

Он показывает комнату, предназначенную для нее. Ей становится не по себе. Ковер испещрен чем-то вроде пятен от машинного масла. У стены — низкая односпальная кровать, возле — письменный стол, на который беспорядочно навалены книги и бумаги. На потолке — такая же неоновая лампа, какая была у нее в кабинете в отеле, прежде чем она ее убрала.

Кажется, все здесь одинакового цвета: коричневого, переходящего в тускло-желтый и грязно-серый. Она сильно сомневается, что в доме убирают, — возможно, тут годами не делали настоящей уборки.

Это его спальня, объясняет Джон. Он поменял белье на кровати и освободил для нее два ящика. Через коридор — удобства.

Она исследует удобства. Ванная комната грязная, унитаз в пятнах, от него пахнет застарелой мочой.

С тех пор как она уехала из Кальвинии, она ничего не ела, кроме плитки шоколада. Она умирает с голоду. Джон предлагает ей то, что он называет французскими гренками: белый хлеб, который он окунул в яйцо и поджарил. Она съедает три куска. Он наливает ей чай с молоком, которое, как оказалось, скисло (она все равно выпивает).

В кухню бочком входит дядя, он в пижаме.

— Я пришел пожелать тебе спокойной ночи, Марджи, — говорит он. — Крепкого сна.

Он не желает доброй ночи сыну и явно держится с ним настороженно. Они в ссоре?

— Мне неспокойно, — говорит она Джону. — Может быть, прогуляемся? Я весь день просидела в карете «Скорой помощи».

Он ведет ее на прогулку по хорошо освещенным улицам пригорода Токай. Дома, мимо которых они проходят, больше и лучше, чем у него.

— Не так давно это была фермерская земля, — объясняет он. — Потом ее поделили на участки и распродали. Наш дом был коттеджем фермерского работника, поэтому он так скверно построен. Все протекает: крыша, стены. Я провожу все свободное время, делая ремонт. Я как тот мальчик, который заткнул пальцем плотину.

— Да, начинаю понимать, чем тебя привлекает Мервевилль. В Мервевилле хотя бы не идет дождь. Но почему бы не купить дом получше здесь, в Капской провинции? Напиши книгу. Напиши бестселлер. Заработай кучу денег.

Это всего лишь шутка, но он воспринимает ее всерьез.

— Я бы не сумел написать бестселлер, — отвечает он. — Я недостаточно знаю о людях и их фантазиях. В любом случае я не создан для такой судьбы.

— Какой судьбы?

— Судьбы богатого и успешного писателя.

— Тогда для какой судьбы ты создан?

— Именно для моей нынешней. Для жизни со стареющим отцом в доме с протекающей крышей в пригороде для белых.

— Это же просто глупый, slap разговор. Сейчас в тебе говорит Кутзее. Ты мог бы хоть завтра изменить судьбу, если бы поставил такую цель.

Местные собаки негостеприимно относятся к незнакомцам, которые бродят ночью по улицам и спорят. Они поднимают лай, и лай становится все громче.

— Если бы ты только слышал себя, Джон, — продолжает она. — Ты несешь такой вздор! Если ты собой не займешься, то превратишься в старого брюзгу, который только и хочет, чтобы его оставили в покое. Давай вернемся. Мне рано вставать.

Она плохо спит на неудобном жестком матраце. Едва рассвело, она уже на ногах, готовит кофе и тосты для всех троих. К семи часам они уже в пути, едут в больницу Гроте Схур, втиснувшись все вместе в кабину «Датсуна».

Она оставляет Джека с сыном в приемной, но потом не может найти свою мать. Ночью у матери был приступ, сообщают ей на сестринском посту, и ей снова проводят интенсивную терапию. Ей, Марго, надо вернуться в приемную, где с ней поговорит врач.

Она возвращается к Джеку и Джону. Приемная уже переполнена. Какая-то женщина развалилась в кресле напротив. Голова у нее замотана шерстяным пуловером в запекшейся крови, прикрывающим один глаз. На ней очень короткая юбка и резиновые босоножки, от нее пахнет несвежим бельем и сладким вином, она тихонько стонет.

Марго прилагает усилия, чтобы не смотреть в ту сторону, но женщине не терпится затеять ссору.

— Warna loer jy? — зло спрашивает она: чего вылупилась? — Jou moer!

Она опускает глаза, замыкается в молчании.

Матери, если та доживет, в следующем месяце исполнится шестьдесят восемь. Шестьдесят восемь лет безупречной жизни, безупречной и прожитой в согласии с собой. Хорошая женщина: хорошая мать, хорошая жена, беспокойная хлопотунья. Женщина того типа, который мужчинам легко любить, потому что они так явно нуждаются в защите. А теперь ее швырнули в это адское место! Jou moer! — кругом сквернословят. Нужно как можно скорее забрать мать отсюда и поместить в частную лечебницу, чего бы это ни стоило.

«Моя птичка, — вот как называл ее отец. — Му tortelduifie, моя голубушка». Птичка, которая предпочитает не покидать свою клетку. Когда она, Марго, выросла, то почувствовала себя рядом с матерью большой и неуклюжей. «Кто же теперь будет меня любить? — спрашивала она себя. — Кто назовет меня своей голубушкой?»

Кто-то прикасается к ее плечу.

— Миссис Джонкер? — Свеженькая молодая медсестра. — Ваша мать проснулась, она вас спрашивает.

— Идемте, — говорит она. Джек и Джон тянутся следом.

Мать в сознании, она спокойна, так спокойна, что кажется немного отстраненной. На ней снова кислородная маска, в нос вставлена трубка. Глаза утратили свой цвет, превратились в плоские серые камешки.