— Ну что же, скучаешь по очень многому, — наконец сказал он, когда я уже думала, что он вообще не собирается отвечать. Он говорил шепотом, глядя вперед.

Я высадила его в Уинберге, у железнодорожной станции.

— Спасибо, что подвезли, Джулия, — сказал он, — очень любезно с вашей стороны.

Впервые он назвал меня по имени. Я могла бы ответить: «До скорой встречи». Могла бы сказать: «Вы с Джоном должны зайти ко мне на ужин». Но не сказала. Просто помахала ему и уехала.

«Как это низко! — укоряла я себя. — Как жестоко!» Почему я так сурова к нему, к ним обоим?

И в самом деле, почему я так критически относилась и до сих пор отношусь, к Джону? По крайней мере он заботился о своем отце. И если бы что-то случилось, отец мог опереться о его плечо. Обо мне этого нельзя было сказать. Мой отец — вероятно, вам это неинтересно, с чего бы вам этим интересоваться, но позвольте тем не менее рассказать, — мой отец в тот самый момент находился в частном санатории за пределами Порт-Элизабет. Его одежда была заперта, ему нечего было надеть, кроме пижамы, халата и тапочек. И его до отказа накачивали транквилизаторами. Зачем? Просто ради удобства медицинского персонала: чтобы он был послушным. Потому что когда он не принимал таблетки, то возбуждался и начинал кричать.

(Молчание.)

Как вы думаете, Джон любил своего отца?

Мальчики любят матерей, а не отцов. Разве вы не читали Фрейда? Мальчики ненавидят отцов и хотят отнять у них привязанность матерей. Нет, конечно, Джон не любил отца, он никого не любил, он не был создан для любви. Но он чувствовал себя виноватым перед отцом. Он чувствовал себя виноватым и поэтому выполнял свой долг по отношению к отцу. С некоторыми отклонениями.

Я начала рассказывать вам о своем отце. Мой отец родился в 1905 году, так что в то время, о котором мы говорим, ему скоро должно было исполниться семьдесят, и рассудок его помутился. Он забыл, кто он такой, забыл элементарный английский, которому научился, приехав в Южную Африку. С медсестрами он говорил порой на немецком, порой на венгерском, и они не понимали ни слова. Он был убежден, что находится на Мадагаскаре, в концлагере. Нацисты захватили Мадагаскар, считал он, и превратили его в Strafkolonie для евреев. И он не всегда помнил, кто я такая. Во время одного из моих посещений он принял меня за свою сестру Труди, мою тетку, которую я никогда не видела, хотя была немного на нее похожа. Он хотел, чтобы я пошла к коменданту тюрьмы и попросила за него. «Ich bin der Erstgeborene»^[45], — твердил он. Если der Erstgeborene не разрешат работать (мой отец был ювелиром и полировщиком алмазов), как же выживет его семья?

Вот почему я здесь. Вот почему я психотерапевт. Из-за того, что я видела в этом санатории. Для того чтобы избавить людей от того, чему подвергался там мой отец.

Деньги за пребывание отца в санатории платил мой брат, его сын. Мой брат — единственный, кто аккуратно навещал отца каждую неделю, хотя отец не всегда его узнавал. Брат взял на себя бремя заботы о нем, я же практически покинула отца. А ведь я была его любимицей — я, любимая Юличка, такая хорошенькая, такая умная, такая ласковая!

Вы знаете, на что я больше всего надеюсь? Я надеюсь, что в следующей жизни нам предоставят шанс, каждому из нас, попросить прощения у тех, кому мы причинили зло. Мне придется просить прощения за многое, уж поверьте.

Но довольно об отцах. Позвольте вернуться к истории Джулии и ее адюльтера — истории, ради которой вы проделали такой долгий путь.

Однажды мой муж объявил, что едет в Гонконг на переговоры с зарубежными партнерами фирмы.

— Как долго тебя не будет? — спросила я.

— Неделю, — ответил он. — Может быть, на день-два дольше, если переговоры пойдут хорошо.

Я выкинула это из головы, но незадолго до его отъезда раздался телефонный звонок от жены одного из его коллег: беру ли я с собой вечернее платье в поездку в Гонконг? Я ответила, что в Гонконг едет один Марк, я его не сопровождаю. О, сказала она, я думала, что приглашены все жены.

Когда Марк вернулся домой, я подняла эту тему.

— Только что звонила Джун, — сообщила я. — Она говорит, что едет с Алистером в Гонконг. По ее словам, приглашены все жены.

— Жены приглашены, но фирма за них не платит, — ответил Марк. — Ты действительно хочешь тащиться в Гонконг, чтобы сидеть в отеле с женами из фирмы, проклиная погоду? Гонконг в это время года похож на парилку. И что ты будешь делать с Крисси? Ты хочешь взять с собой Крисси?

— У меня нет никакого желания ехать в Гонконг и сидеть в отеле с вопящим ребенком, — возразила я. — Я просто хочу быть в курсе. Тогда мне не придется чувствовать себя униженной, когда звонят твои друзья.

— Ну что же, теперь ты в курсе, — проговорил он.

Он ошибался. Я не была в курсе. Но могла кое о чем догадаться, а именно: его герлфренд тоже едет в Гонконг. С этой минуты я стала холодна к Марку как лед. «Я отплачу тебе той же монетой, ублюдок, но не воображай, что твои развлечения на стороне меня волнуют!» Вот что я думала про себя.

— Это все из-за Гонконга? — осведомился он, когда до него начало доходить. — Если хочешь поехать в Гонконг — ради бога, только скажи, вместо того чтобы расхаживать по дому, как тигр, страдающий несварением желудка.

— И что я должна сказать? — спросила я. — Слово «пожалуйста»? Нет, я не хочу ехать с тобой, только не в Гонконг! Я бы там изнывала от скуки, как ты говоришь, сидя в отеле и болтая с женами, пока мужья заняты тем, что решают судьбы мира. Уж лучше я побуду дома, ухаживая за твоим ребенком.

Вот как обстояли дела у нас с Марком в тот день, когда он отбыл.

Минуточку, я запутался. Какое время мы обсуждаем? Когда была эта поездка в Гонконг?

Где-то в 1973 году, в начале 1973-го — я не могу назвать точную дату.

Итак, вы виделись с Джоном Кутзее…

Нет. Мы с ним не виделись. Вы спросили вначале, как я познакомилась с Джоном, и я рассказала. Это как бы «голова» истории. Теперь мы подходим к «хвосту», а именно: как продолжались наши отношения и как затем закончились.

Но где же «туловище» истории, спросите вы? Туловища нет. Я ничего не могу с этим поделать. Это история без «туловища».

Вернемся к Марку, к тому роковому дню, когда он уехал в Гонконг. Как только он ушел, я села в машину, поехала на Токай-роуд и подсунула под парадную дверь записку: «Заезжай сегодня днем, если хочешь, около двух».

Когда время близилось к двум часам, меня охватила лихорадка. Ребенок тоже это почувствовал. Крисси стала беспокойной, она плакала, прижималась ко мне, не хотела спать. Лихорадка, но что это за лихорадка, спрашивала я себя. Лихорадка безумия? Лихорадка ярости?

Я ждала, но Джон не пришел ни в два, ни в три. Он появился в пять тридцать — к этому времени я уже заснула на диване, на плече у меня лежала Крисси, горячая и потная. Меня разбудил звонок в дверь, когда я открыла Джону дверь, то была еще в тумане.

— Прости, что не смог прийти раньше, — извинился он, — но днем я преподаю.

Конечно, было слишком поздно. Крисси проснулась и по-своему меня приревновала.

Позже Джон вернулся, согласно нашему уговору, и мы провели ночь вместе. В то время как Марк находился в Гонконге, Джон фактически проводил каждую ночь в моей постели, уходя на рассвете, чтобы не столкнуться с моей помощницей по дому. Я досыпала днем. Понятия не имею, каким образом он компенсировал недосып. Возможно, его ученицы, его португальские девочки (вы знаете о них, об этих девочках, прибывших из бывшей португальской империи? Нет? Напомните, чтобы я рассказала), расплачивались за его ночные похождения.

Мой бурный разгар лета с Марком дал мне новую концепцию секса: это состязание, разновидность борьбы, в которой ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы подчинить противника своей эротической воле. Несмотря на все свои недостатки, Марк был более чем компетентным борцом в сексуальном поединке, хотя и не таким утонченным, как я, не таким несгибаемым. Что касается вердикта, который я вынесла Джону — и тут наконец, наконец-то наступает момент, которого вы ждете, мистер Биограф, — мой вердикт после семи дней испытаний заключался в том, что Джон не из моей лиги, моей тогдашней лиги.