Никто больше не упоминает об этом. Это первый экзамен в его жизни, который он провалил.

На июньских каникулах отряд скаутов всегда отправляется в лагерь. За исключением недели, проведенной в больнице, когда ему было четыре, он никогда не разлучался с мамой. Но он исполнен решимости поехать вместе со скаутами.

Существует список вещей, которые нужно с собой взять. В их числе — спальник. У его матери нет спальника, и она даже не знает, что это такое. Вместо этого она дает ему красный надувной матрац из резины. На площадке лагеря он обнаруживает, что у всех мальчиков есть настоящие спальники цвета хаки. Его красный матрац сразу же отделяет его от них. Но это еще не все. Он не может заставить себя опорожнять кишечник над вонючей ямой, вырытой в земле.

На третий день пребывания в лагере они идут плавать в Брид-ривер. Хотя в то время, когда он жил в Кейптауне, они с братом и кузеном часто садились на поезд, который шел в Фиш-Хоэк, и проводили весь день карабкаясь по скалам, строя замки из песка и плескаясь в волнах, на самом деле он не умеет плавать. Теперь же он бойскаут и должен переплыть на другой берег и вернуться обратно.

Он терпеть не может реки из-за того, что они темные, из-за грязи, которая забивается между пальцами ног, из-за ржавых консервных банок и битых бутылок, на которые можно наступить. Гораздо лучше чистый белый песок. Но он бросается в реку и каким-то образом переплывает ее. На том берегу хватается за корень дерева, находит опору для ног и стоит по пояс в коричневой воде, стуча зубами.

Другие мальчики поворачиваются и плывут обратно. Он остается один. Приходится снова лезть в воду.

На середине реки у него кончаются силы. Он перестает плыть и пытается встать на ноги, но тут слишком глубоко. Он уходит под воду с головой. Пытается вынырнуть и снова поплыть, но у него нет сил. И он во второй раз уходит под воду.

Ему видится мама, сидящая на стуле с высокой прямой спинкой и читающая письмо, в котором сообщается о его смерти. Брат стоит рядом с ней, читая через ее плечо.

Следующее, что он видит, — он лежит на берегу, а начальник отряда, которого зовут Майкл и с которым он никогда не заговаривал из застенчивости, сидит на нем верхом. Он закрывает глаза, переполненный блаженством. Его спасли.

В следующие недели он думает о Майкле, о том, как Майкл рисковал своей жизнью, бросившись в воду, чтобы его спасти. Каждый раз его поражает, как это чудесно, что Майкл заметил — заметил его, заметил, что он тонет. По сравнению с Майклом (который учится в седьмом классе, имеет почти все значки и собирается стать королевским скаутом) он ничтожество. Было бы вполне естественно, если бы Майкл не увидел, как он уходит под воду, даже не хватился бы его, пока они не вернулись в лагерь. И тогда все, что требовалось бы от Майкла, это написать письмо его матери — холодное официальное письмо, начинающееся словами: «С прискорбием сообщаем Вам…»

Начиная с этого дня он знает, что в нем есть что-то особенное. Он должен был умереть, но не умер. Несмотря на его незначительность, ему дана вторая жизнь. Он чуть не умер, но остался в живых.

Он ни словом не обмолвился матери о том, что случилось в лагере.

4

Великий секрет его школьной жизни, секрет, который он не рассказывает никому дома, заключается в том, что он стал католиком, что он теперь католик в практическом смысле.

Эту тему трудно поднять дома, поскольку их семья не «является» ничем определенным. Конечно, они южноафриканцы, но даже это вызывает некоторую неловкость, и об этом не говорят: ведь не каждый, кто живет в Южной Африке, является южноафриканцем, настоящим южноафриканцем.

Что касается религии, тут они определенно никто. Даже в семье отца, которая гораздо обычнее и нормальнее, чем семья матери, никто не ходит в церковь. Сам он был в церкви всего два раза в жизни: первый — когда его крестили, второй — когда праздновали победу во Второй мировой войне.

Решение сделаться католиком было принято под влиянием порыва. В первое утро в его новой школе, когда остальной класс повели на собрание в школьный зал, его и трех других новичков оставили.

— Какого ты вероисповедания? — спрашивает учительница каждого из них.

Он оглядывается по сторонам. Какой ответ будет правильным? Из каких религий можно выбирать? Это как у русских и американцев? Наступает его черед.

— Какого ты вероисповедания? — спрашивает его учительница. — Он потеет, не зная, что сказать. — Ты христианин, католик или еврей?^[2] — нетерпеливо допытывается она.

— Католик, — отвечает он.

Когда допрос окончен, ему и другому мальчику, сказавшему, что он еврей, велят оставаться на месте. Двое других, которые сказали, что они христиане, отправляются в зал.

Они ждут, что с ними будет. Но ничего не происходит. Коридоры пустынны, здание безмолвно, учителей не видно.

Они идут на игровую площадку, где присоединяются к остальным мальчикам, которых не увели в зал. Сейчас сезон игры в шарики. В непривычной тишине, которую нарушает лишь воркование голубей в воздухе и звуки пения, слабо доносящиеся издалека, они играют в шарики. Проходит какое-то время, затем звенит звонок, возвещая об окончании собрания. Мальчики возвращаются из зала, шеренгами попарно, класс за классом. Некоторые, кажется, в плохом настроении. «Jood!» («Еврей!») — шипит ему мальчик-африканер, проходя мимо. Когда они присоединяются к своему классу, никто не улыбается.

Этот эпизод расстраивает его. Он надеется, что завтра его и других новых мальчиков опять задержат и предложат снова сделать выбор. Тогда он, явно допустивший ошибку, сможет ее исправить и сказать, что он христианин. Но ему не дают второго шанса.

Процедура отделения агнцев от козлищ повторяется дважды в неделю. В то время, как евреи и католики предоставлены самим себе, христиане идут в зал петь гимны и слушать проповедь. В отместку за это, а также за то, что евреи сделали с Христом, мальчики-африканеры, крупные, сильные и грубые, иногда ловят еврея или католика и больно ударяют по бицепсам костяшками пальцев или коленом по яйцам или заворачивают руку за спину, пока жертва не начинает молить о пощаде. «Asseblief!» («Пожалуйста!») — хнычет мальчик, а они шипят в ответ: «Jood! Vuilgoed!» («Еврей! Дерьмо!»)

Однажды во время перерыва на ленч два африканера настигают его и тащат в дальний угол поля для игры в регби. Один огромный и толстый. Он молит их, объясняя: «Ek is nie ‘n Jood nie» («Я не еврей»). Предлагает им покататься на его велосипеде, взять велосипед на весь день. Чем больше он скулит, тем шире улыбается толстяк. Ему это явно нравится: мольбы, унижение.

Толстый мальчик извлекает что-то из кармана рубашки, и тут выясняется, зачем его затащили в укромный уголок: это извивающаяся зеленая гусеница. Приятель толстяка заводит ему руки за спину, а толстый мальчишка надавливает на челюсти, пока он не открывает рот, и заталкивает туда гусеницу. Он выплевывает ее, уже надорванную и истекающую соком. Толстяк давит ее и размазывает ему по губам. «Jood!» — говорит он, вытирая руки о траву.

Римскую католическую церковь он выбрал в то роковое утро из-за Рима, из-за Горация и его двух друзей, которые с мечом в руках, в шлемах с гребнем и с неукротимой отвагой в глазах защищали мост над Тибром от орд этрусков. Теперь шаг за шагом он узнает от других мальчиков-католиков, что такое католик на самом деле. Католик не имеет никакого отношения к Риму. Католики даже не слышали о Горации. Католики ходят на занятия катехизисом по пятницам, они ходят на исповедь, они причащаются. Вот что делают католики.

Мальчики-католики постарше загоняют его в угол и допрашивают: занимался ли он катехизисом, бывал ли на исповеди, причащался ли? Катехизис? Исповедь? Причастие? Он даже не знает, что означают эти слова.

— Я ходил в Кейптауне, — уклончиво отвечает он.

— Куда?

Он не знает ни одного названия церкви в Кейптауне, но и они тоже.