На следующее утро, за час до рассвета, его будит стук копыт, когда первые стада овец гонят мимо дома в краали возле сарая, в котором их стригут. Дом начинает просыпаться. На кухне суетятся, оттуда доносится запах кофе. Едва забрезжил свет, он уже вышел из дома, одетый и слишком взволнованный, чтобы позавтракать.

Ему дают задание: вручают оловянную кружку, полную сушеных бобов. Каждый раз, как стригальщик, закончив стричь овцу, отпускает ее, шлепнув по заду, и бросает состриженную шерсть на сортировочный стол, а овца, розовая, голая, окровавленная в тех местах, где ее ущипнули ножницы, нервно семенит во второй загон, — каждый раз стригальщик может взять боб из кружки, что он и делает с кивком и вежливым «Му basie!».

Когда он устает держать кружку (стригальщики могут брать бобы сами, они выросли в сельской местности и никогда даже не слышали о мошенничестве), они с братом помогают набивать тюки, прыгая на массе густой, горячей, маслянистой шерсти. Его кузина Агнес тоже тут — она приехала в гости из Скипперсклоофа. Она и ее сестра присоединяются к ним, и они вчетвером кувыркаются, хихикают и скачут, словно на огромной пуховой перине.

Агнес занимает в его жизни место, которое он пока не понял. Впервые он увидел ее, когда ему было семь. Их пригласили в Скипперсклооф, и они прибыли туда к вечеру после долгого путешествия на поезде. По небу неслись облака, и солнце не грело. В холодном зимнем свете раскинулся вельд, красновато-синий, без намека на зелень. Даже фермерский дом казался неприветливым: строгий белый прямоугольник с крутой цинковой крышей. Это было совсем непохоже на Вулфонтейн, ему не хотелось там оставаться.

Агнес, она на несколько месяцев старше него, определили к нему в спутницы. Она повела его на прогулку по вельду. Агнес шла босиком — у нее даже не было туфель. Скоро дом скрылся из виду, и они оказались в пустынном месте. И начали беседовать. У нее были косички, и она шепелявила, что ему нравилось. Он утратил свою обычную сдержанность. Когда он заговорил, то забыл, на каком языке говорит: мысли просто сами превращались в слова, в ясные слова.

Он не помнит, что говорил Агнес в тот день. Но он рассказал ей все, что делал, все, что знал, все, на что надеялся. Она молча слушала. Говоря все это, он знал, что этот день особенный — из-за нее.

Солнце начало садиться, ярко-малиновое, но холодное. Облака потемнели, ветер усилился, пробирая сквозь одежду. На Агнес было только тонкое хлопчатобумажное платье, ее ноги посинели от холода.

— Где вы были? Что вы делали? — допытывались взрослые, когда они вернулись домой.

— Niks nie, — ответила Агнес. — Ничего.

Здесь, в Вулфонтейне, Агнес не разрешают охотиться, но она может свободно бродить с ним по вельду или ловить лягушек в большой земляной запруде. Быть вместе с ней — это совсем не то, что проводить время с его школьными друзьями. Это как-то связано с ее мягкостью, с ее готовностью слушать, но и с ее стройными загорелыми ногами, босыми ступнями, с тем, как она, пританцовывая, перепрыгивает с камня на камень. Он умен, он первый в классе, ее тоже считают умной, они гуляют, беседуя о вещах, по поводу которых взрослые покачали бы головой: есть ли у Вселенной начало, что лежит за Плутоном, темной планетой, где находится Бог, если он существует…

Почему он может так непринужденно беседовать с Агнес? Потому что она девочка? Она отвечает на его слова откровенно, мягко, с готовностью. Она — его двоюродная сестра, поэтому им нельзя влюбиться друг в друга и пожениться. В некотором смысле это неплохо: он может дружить с ней, открывать ей душу. А все-таки — уж не влюблен ли он в нее? Может быть, любовь — это непринужденность, ощущение, что тебя наконец-то понимают и не нужно притворяться?

Весь этот день и следующий стригальщики работают, делая лишь короткие перерывы на еду, вызывая друг друга на состязание, кто быстрее. К вечеру второго дня вся работа выполнена, все овцы на ферме острижены. Дядя Сон приносит брезентовую сумку, полную банкнот и монет, и каждому стригальщику платят в соответствии с числом бобов. Потом снова костер, снова пир. На следующее утро они уезжают, и ферма может вернуться к своей прежней неторопливой жизни.

Тюков с шерстью так много, что они переполняют сарай. Дядя Сон переходит от одного к другому с печатью и подушечкой со штемпельной краской, обозначая на каждом свое имя, название фермы, сорт шерсти. Несколько дней спустя приезжает огромный грузовик (и как только ему удалось перебраться через песчаное русло Босманзривир, где застревают даже автомобили?), тюки грузят и увозят.

Это происходит каждый год. Каждый год приезжают стригальщики, каждый год царит волнующая атмосфера приключения. Это никогда не кончится — с какой стати это должно заканчиваться?

Тайное и священное слово, которое связывает его с фермой, — принадлежать. Когда он один в вельде, то может выдохнуть это слово вслух: «Мое место — на ферме». А вот во что он действительно верит, но не произносит из страха, что чары исчезнут: «Я принадлежу ферме».

Он никому этого не говорит, потому что эту фразу так легко понять превратно, так что она приобретет противоположный смысл: «Ферма принадлежит мне». Ферма никогда не будет принадлежать, он всегда будет только гостем — с этим он примирился. При мысли о том, что он на самом деле живет в Вулфонтейне, называет этот большой старый дом своим, что ему больше не нужно спрашивать разрешения и он может делать то, что ему хочется, у него кружится голова, он гонит от себя эту мысль. Я принадлежу ферме — дальше этого он не готов идти даже мысленно. Но в глубине души он знает то, что по-своему знает и ферма: Вулфонтейн не принадлежит никому. Ферма больше любого из них. Ферма существует в вечности. Когда все они умрут, когда даже фермерский дом превратится в руины, как краали на склоне горы, ферма все равно будет здесь.

Однажды, оказавшись в вельде далеко от дома, он наклоняется и, погрузив ладони в пыль, трет их, как будто моет. Это ритуал. Он создает ритуал. Он пока не знает, что означает этот ритуал, но испытывает облегчение от того, что никто не видит его и никому не расскажет.

Принадлежность к ферме — его тайная судьба, судьба, с которой он родился и которую с радостью принимает. Другой его секрет в том, что, как бы он ни сопротивлялся, он все еще принадлежит матери. От него не укрылось, что две эти зависимости противоборствуют. От него не укрылось и то, что на ферме власть матери слабее всего. Поскольку, как женщина, она не способна охотиться, не способна даже гулять по вельду, она здесь в невыгодном положении.

У него две матери. Он рожден дважды: рожден женщиной и рожден фермой. Две матери и ни одного отца.

В полумиле от дома дорога раздваивается — левое ответвление идет к Мервевилль, правое — во Фразербург. Там кладбище — огороженный участок с калиткой. На кладбище царит мраморное надгробие его деда, вокруг — дюжина других могил, которые ниже и проще, с надгробиями из сланца, на одних высечены имена и даты, на других нет никаких надписей.

Здесь дед — единственный Кутзее, умерший с тех пор, как ферма перешла к их семье. Вот где он закончил свой путь — человек, который начинал как уличный торговец в Пикетберге, потом открыл магазин в Лайнсберге и стал мэром города, затем купил отель во Фразербург-роуд. Он лежит в могиле, но ферма по-прежнему его. Его дети суетятся тут, как лилипуты, а его внуки — лилипуты лилипутов.

На другой стороне дороги — второе кладбище, без ограды, где некоторые надгробия так обветшали, что ушли в землю. Здесь лежат слуги и наемные работники фермы, восходящие к Ауте Йаапу и даже к еще более давним временам. На тех немногих надгробных камнях, которые еще стоят, нет ни имен, ни дат. Однако здесь он в большей степени испытывает благоговейный страх, чем среди поколений Ботеса, собравшихся вокруг его деда. Это не имеет ничего общего с духами. Никто в Кару не верит в духов. Кто бы тут ни умер, он умирает окончательно и бесповоротно: плоть растаскивают муравьи, кости выбеливает солнце, вот и все. Однако он нервничает, пробираясь среди этих могил. От земли исходит глубокая тишина, такая глубокая, что это почти что гул.