— Да, пожалуйста, — сказала я, — давайте послушаем ваше краткое описание.
— То, что я называю философией преподавания, — фактически философия обучения. Она идет от Платона — в несколько измененном виде. Я считаю, что прежде, чем начнется истинное обучение, в душе ученика должно быть определенное стремление к истине, некий огонь. Настоящая ученица горит жаждой знания. В учителе она распознает или признает того, кто ближе нее подошел к истине. Она так жаждет истины, воплощенной в учителе, что для достижения ее готова сжечь свое прежнее «я». Со своей стороны, учитель распознает и поощряет огонь в ученице и отвечает на него, горя еще более интенсивным светом. Таким образом, они вдвоем поднимаются, так сказать, в более высокую сферу.
Он замолчал, улыбаясь. Теперь, когда он высказался, он стал более непринужденным. «Какой странный, тщеславный человек! — подумала я. — Готова сжечь себя! Что за чушь он несет! Причем опасную чушь! Из Платона! Он над нами смеется?» Но, как я заметила, Мария Регина подалась вперед, пожирая глазами его лицо. Мария Регина не считала, что он шутит. «Это нехорошо!» — сказала я себе.
— Мне не кажется это философией, мистер Кутзее, — сказала я, — это похоже на что-то другое, я не стану говорить, на что именно, поскольку вы наш гость. Мария, можешь принести торт. Жоана, помоги ей и сними дождевик. Мои дочери вчера вечером испекли торт в честь вашего визита.
Как только девочки вышли из комнаты, я подошла к сути дела, причем говорила тихо, чтобы они не услышали.
— Мария еще ребенок, мистер Кутзее. Я плачу за то, чтобы она выучила английский и получила хороший аттестат. Я плачу не за то, чтобы вы играли ее чувствами. Понимаете? — Девочки вернулись с тортом. — Вы понимаете? — повторила я.
— Мы учим то, что больше всего хотим выучить, — ответил он. — Мария хочет учиться — не так ли, Мария?
Мария покраснела и села на свое место.
— Мария хочет учиться, — повторил он, — и делает большие успехи. У нее есть чувство языка. Может быть, когда-нибудь она станет писательницей. Какой великолепный торт!
— Хорошо, если девочка умеет печь, — заметила я, — но еще лучше, если она умеет говорить на хорошем английском и получит хорошие оценки на экзамене по английскому.
— Хорошее произношение, хорошие оценки, — сказал он. — Прекрасно понимаю ваше желание.
Когда он ушел, а девочки легли спать, я села и написала ему письмо на своем скверном английском — ничего не поделаешь, такое письмо не должна была видеть моя приятельница из студии.
«Уважаемый мистер Кутзее, — писала я, — повторю то, что сказала Вам во время Вашего визита. Вас наняли для того, чтобы Вы учили мою дочь английскому, а не играли ее чувствами. Она ребенок, а Вы взрослый человек. Если Вы хотите выставлять напоказ Ваши чувства, делайте это вне классной комнаты. Искренне Ваша А.Т.Н.».
Вот что я написала. Может быть, вы иначе скажете это по-английски, но так мы говорим по-португальски — ваша переводчица поймет. «Выставляйте напоказ Ваши чувства вне классной комнаты», — это было не приглашение волочиться за мной, а предупреждение, чтобы он не волочился за моей дочерью.
Я вложила письмо в конверт, запечатала его и надписала: «Мистеру Кутзее / Сент-Бонавентуре», а в понедельник утром положила в сумку Марии Регины.
— Передай это мистеру Кутзее, — велела я, — прямо ему в руки.
— Что это? — спросила Мария Регина.
— Это записка от матери учителю дочери, она не предназначена для твоих глаз. А теперь ступай, или ты опоздаешь на автобус.
Конечно, я сделала ошибку, мне не следовало говорить: «Это не предназначено для твоих глаз». Мария Регина была уже не в том возрасте, когда подчиняешься приказам матери. Она вышла из этого возраста, но я еще об этом не знала. Я жила прошлым.
— Ты отдала записку мистеру Кутзее? — спросила я, когда она вернулась домой.
— Да, — ответила она и ничего не добавила. Я не сочла нужным спросить: «Ты тайком распечатала конверт и прочитала, прежде чем отдать ему?»
На следующий день, к моему удивлению, Мария Регина принесла записку от своего учителя, но это был не ответ, а приглашение: не согласимся ли мы съездить на пикник с ним и его отцом? Сначала я собиралась отказаться.
— Подумай, — обратилась я к Марии Регине, — неужели ты хочешь, чтобы у твоих друзей в школе сложилось впечатление, что ты любимица учителя? Ты что, хочешь, чтобы они шушукались у тебя за спиной?
Но это на нее не подействовало, она хотела быть любимицей этого учителя. Она все приставала и приставала ко мне, и Жоана ее поддерживала, так что в конце концов я согласилась.
Дома было большое волнение, много всего напекли, а Жоана принесла кое-что из магазина, так что когда в воскресенье утром за нами заехал мистер Кутзее, у нас была целая корзина пирожков, печенья и сладостей — достаточно, чтобы накормить целую армию.
Он повез нас не в автомобиле (у него не было автомобиля), нет, он приехал в грузовике, в таком, знаете, открытом сзади, в Бразилии их называют caminhonete. Итак, девочкам, в их нарядных платьях, пришлось сидеть в кузове с дровами, а я сидела впереди, с ним и его отцом.
Это был единственный раз, когда я видела его отца. Он был совсем старый, с трясущимися руками, и не очень твердо держался на ногах. Я подумала, что, возможно, он трясется оттого, что сидит рядом с незнакомой женщиной, но позже увидела, что руки у него трясутся все время. Когда его представили нам, он сказал: «Здравствуйте», — очень мило, очень любезно, но после этого умолк. Все то время, что мы ехали, он не говорил — ни со мной, ни со своим сыном. Очень тихий человек, очень смиренный, а возможно, просто чем-то напуганный.
Мы ехали в горы — пришлось остановиться, чтобы девочки надели пальто, им стало холодно, в парк (я уже не помню его названия, там были сосны, и люди могли устраивать пикники — разумеется, только белые). Это было приятное место, почти пустынное, поскольку была зима. Как только мы выбрали место, мистер Кутзее принялся разгружать грузовик и разжигать костер. Я ожидала, что Мария Регина станет ему помогать, но она ускользнула куда-то: сказала, что хочет обследовать местность. Это был плохой признак, потому что если отношения между ними были бы comme il faut[48], просто как у учителя с ученицей, она бы не постеснялась помочь. Но вместо нее это стала делать Жоана, Жоана очень хорошо умела справляться с такими делами, была очень практичной и хозяйственной.
Итак, я осталась с его отцом, как будто мы два старика, дедушка с бабушкой! Как я уже говорила, с ним было трудно беседовать: он не понимал моего английского и к тому же робел рядом с женщиной, а может, просто не понимал, кто я такая.
А потом, когда костер еще не успел как следует разгореться, небо затянули тучи, потемнело и пошел дождь.
— Это ливень, он скоро пройдет, — сказал мистер Кутзее. — Почему бы вам троим не сесть в машину?
И мы с девочками укрылись в грузовике, а они с отцом спрятались под деревом, и все стали ждать, когда дождь кончится. А он, разумеется, все лил и лил, и постепенно девочки пришли в уныние.
— Ну почему именно сегодня должен идти дождь? — ныла Мария Регина, как маленький ребенок.
— Потому что сейчас зима, — ответила я, — да, зима, а умные люди, люди, которые не витают в облаках, не ездят на пикники в разгар зимы.
Костер, который разожгли мистер Кутзее с Жоаной, погас. Все дрова отсырели, так что теперь было не зажарить мясо.
— Почему бы тебе не предложить им печенье, которое вы испекли? — сказала я Марии Регине. Никогда в жизни я не видела более печального зрелища, чем эти два голландца, отец с сыном, сидевшие рядышком под деревом и притворявшиеся, будто им не холодно и они не промокли. Печальное зрелище, но в то же время и смешное. — Угости их печеньем и спроси, что нам дальше делать. Спроси, не хотят ли они отвезти нас на пляж, чтобы поплавать.
