Кравцов, помкомбата и командиры других рот стоят у землянки, покуривают и тоже взглядами – на поле.

Коншин ремень подтягивает и направляется к Кравцову для доклада и, не то по привычке, не то для того, чтобы показать свою выдержку начальству, переходит почти на строевой шаг. Во всяком случае, ножку держит. Но ротный останавливает его рукой, хотя и глядит одобрительно.

– Располагайте взвод, – говорит он, а потом, чуть усмехнувшись, берет помкомбата за рукав: взгляни, дескать, какие у меня орлы.

Помкомбата кидает рассеянный взгляд на Коншина, но быстро отводит: не до того ему, видно, – брови нахмурены, губы в ниточку сведены.

Что знает Коншин о помкомбата? Да почти ничего. Когда на формировании были, заставляли их, бывших студентов, командирские удостоверения заполнять, вот и помнит, что с двадцать второго года тот. Для Коншина все те, кто моложе его на год-два, кажутся мальчишками. Сам он с двадцатого, ну и стаж армейский почти три года… Конечно, лучше бы помкомбата Кравцов был и в летах, и второй раз на фронте, но командиров в армии не выбирают.

Коншин, увидев Чуракова и Пахомыча, направляется к ним.

– Ну что, ребятки, тут заваривается?

– Для чего сюда пришли, то и заваривается, – хмуро, но спокойно отвечает Чураков и добавляет свое обычное: – Живы будем – не помрем.

– Будем ли? – с тоской и чуть слышно говорит Пахомов.

– Слякоть не разводи. Навалимся всем батальоном – пройдем запросто. Только прав батальонный: вести огонь надо с ходу непременно, – произносит это Чураков спокойным баском, как-то уверенно.

И становится Коншину после этих слов легче. Захотелось даже, чтоб уж скорей наступление началось, – была не была, а то уж больно ожидание замучило.

Он хлопает Чуракова по спине:

– Молодец, Иван. Тебя не прошибешь. Завидую.

– А что прошибать? Сами докладные писали, а знали ведь – не на гулянку напрашиваемся, на войну… Вот и пришли… воевать.

– Ну, бывайте, ребята, я к своему взводу пойду, – Коншин еще раз хлопает Чуракова по спине.

– Бывай, Алеха…

Из землянки помкомбата выскакивает связист:

– «Волга» вас, товарищ лейтенант.

Помкомбата, закусив губу, бросается в землянку. Кравцов и остальные ротные подходят ближе, напряженно вслушиваются.

Андрей Шергин сидит под елью и сосредоточенно смотрит на поле. Коншин идет к нему, присаживается рядом. Шергин только мельком бросает на него взгляд и ничего не говорит. Коншин завертывает цигарку и тоже молча тянется к Шергину прикурить.

– Про письма не забудь, – наконец произносит Шергин.

– Не забуду.

И опять молчание. Почему-то не находит слов Коншин. Видно, потому, что отчужден Шергин, весь в своих мыслях и далек как-то от него. Но все же немного погодя спрашивает:

– Как обстановка, на твой взгляд?

– Обыкновенная, – не сразу отвечает Шергин. – Вот по этой балочке, что от оврага тянется, я до середины поля дойду без больших потерь, а там… Там не знаю… Там, наверно, надо рывок. Но останутся ли у людей силы…

– Ты думаешь, что мы сможем взять эту деревню все-таки?

Шергин долго не отвечает. Несколько раз затягивается махрой, потом медленно, отчеканивая каждое слово, говорит:

– Я должен со своим взводом войти в нее первым…

Коншин невольно отшатывается. И смысл слов, и тон, каким они сказаны, поражают его. Ему начинает казаться, что Шергин невменяем, что он целиком захвачен какой-то именно своей целью и ничего другого для него не существует. Коншину становится даже как-то не по себе.

– Почему – должен?

Шергин поворачивается к нему, внимательно смотрит, затем говорит:

– Разве ты не понял? Адрес на письмах…

– Да… Я хотел спросить… Постеснялся.

– Мой отец – бывший комбриг… И я должен… должен доказать… Понимаешь?

– Понимаю, – Коншин действительно понимает, что Шергин в этом бою будет воевать так, как никто из них…

Между тем выбирается из землянки помкомбата, и его сразу обступают ротные. Коншин поднимается и идет туда. Совсем близко подходить неудобно, но ему так важно знать, что же теперь, после звонка комбата. Он подбирается как можно ближе и становится за дерево.

– Так нельзя! – слышит он голос Кравцова и видит, как тот резко взмахивает рукой.

– Так нельзя говорить, старший лейтенант! – обрывает его помкомбата, стараясь придать уверенность и начальственность своему голосу, но Коншин не может не видеть, что тот растерян и как-то весь смят.

– Виноват, – продолжает Кравцов. – Но ведь и дураку ясно… Не в бирюльки же играть будем. Танки-то хоть будут?

– Нам приданы два танка. Они уже здесь. Короче: это приказ, и обсуждать его нечего.

– Да, конечно, – говорит командир второй роты. – Но если не будет артподготовки, может, перенести на завтрашнее утро… Подберемся затемно, а на рассвете навалимся…

– Приказано наступать сейчас, – уже с каким-то отчаянием говорит помкомбата. – Вы же поймите, – это решение не комбата и даже не командира бригады… Это свыше.

– А там, свыше, знают, что боеприпасов нет? Почему, кстати, их нет? – замечает командир второй роты.

Кравцов тяжело и длинно матерится, а потом режет:

– Чего пустое молоть. Давайте решать.

Помкомбата как-то сжимается, губы кривятся, и ротные понимают, как трудно ему решиться… Он же, как и они, прекрасно понимает, что пройти это заснеженное поле, окруженное тремя деревнями, занятыми врагом, и с трех сторон насквозь простреливаемое, батальону без поддержки артиллерии почти невозможно. Смутная догадка, мелькнувшая еще в землянке при разговоре с комбатом, что не наступление это, а какой-то маневр, может быть, разведка боем, опять пробегает в мыслях, и он вдруг почти неожиданно для себя решает.

– Товарищи, – почти шепотом начинает он, – а если так? Пустим один взвод… для пробы… Если потери будут большие – отведем обратно. Ну как?

Ротные молчат… Конечно, потери будут большие. Конечно, один взвод просто погибнет на этом поле… Но ведь один взвод – не батальон, не рота…

– Ну как, товарищи? – опять спрашивает помкомбата и вытирает пот со лба.

– Чудно как-то… – схватившись за подбородок, говорит Кравцов. – Вы бы нам, лейтенант, настоящий боевой приказ дали… Сведения о противнике, соседи и прочее, ну как положено. А так что? Самодеятельность какая-то получается…

– Именно, – подтверждает командир третьей роты и сплевывает цигарку.

– Нет сведений о противнике, нет никаких соседей, наступать будет только наш батальон. Понимаете? – выпершивает помкомбата.

– А ты-то сам понимаешь? – в сердцах бросает Кравцов, перейдя на «ты», на что помкомбата не обращает внимания и снова вытирает лоб платком.

– Ну как, товарищи? – повторяет вопрос помкомбата.

Это уже не бравый двадцатилетний лейтенант, а немолодой человек с почерневшим, искривленным лицом и потухшим взглядом.

– Решай сам. Наше дело – приказ выполнять, – Кравцову и жалко помкомбата, и злость берет, – поставили пацанов…

До Коншина, слышавшего весь этот разговор, дошло только одно – «взвод на пробу». И на эту пробу может пойти его взвод! Остального он не понимает – ни соображений помкомбата, ни возражений Кравцова. Только одно – «взвод на пробу, взвод на пробу». И вдруг – самое страшное – слова помкомбата…

– Хорошо, решаю. Командиру первой роты выделить взвод.

Коншин обмирает и упирается взглядом в спину своего ротного – только не второй, только не второй, только не мой… Бьется, раскалывая голову, лишь эта мысль: только не мой, только не мой…

Кравцов не торопится… Он опускает взгляд в землю и думает. Каждый взвод для него одинаково дорог, в каждом живые люди… Да и не обойтись взводом, даже если это разведка боем. Немцы не дураки, чтобы открывать свои огневые точки ради одного взвода… Придется ротой идти, а может, и всем батальоном…

Коншин, уже не таясь, выходит из-за дерева и глядит на Кравцова отчаянным, наверно полубезумным, взглядом, и тот, почувствовав, оборачивается, сталкивается глазами с ним, понимая, что слышал тот все… И не сразу, а еще подумав немного, с трудом выталкивает из себя: