- Да что же это такое? - ныли за дверью между толчками. - Хулиганство, что ли? Эй, есть кто там? Что вы делаете, черти? Ведь я же сейчас... - она благоразумно не сказала, что сделает, да мы и сами догадались.
А мы с Юркой в промежутках между сдерживанием толчков обменивались яростными жестами. Говорить боялись - поймёт пленница, что тут всего лишь дети, может и все силы собрать. Пусть лучше думает, что тут немо помирают со смеху дюжие парни, которым только в руки попади с выпуклым-то животиком...
Так вот, мы молча жестикулировали. Я похлопывал по брюкам, давая понять, что она вот-вот из этого места... то есть, что я бы на её месте из этого места описился, показывал на задвижку - мол, надо бы отодвинуть. Товарищ же всячески показывал, что всё путём и надо идти до конца. И вообще, что он знает, что делает, заставляя меня быть безжалостным.
- Да почему, почему? - вопрошал я глазами и показывал ладонью, как вспучивается живот, и "прокалывал" его пальцем, проводил ладошками до коленок - мол, "и потекло".
- Я же сейчас лопну! - говорил за меня глухой голос за дверью.
По глазам Юрки было видно, что он очень хочет мне что-то сказать и ищет минимум слов, чтобы эту мысль шёпотом в ухо выразить. Как в телеграмме. Бабушка рассказывала, что в молодости ей приходилось посылать телеграммы, платя за каждое слово отдельно, так они исхитрялись, чтоб вышло покороче. Так, прося родителей выслать ему четвертак, студент телеграфировал: "Двадцатипятирублюйте". Правда, Юрке надо было сократить число не слов, а звуков, а это задачка посложнее.
И вдруг по глазам дружка я понял: он нашёл вариант! Способ кратенько мне всё растолковать. Ура! Но писсаран! С готовностью подставляю ухо. Но он сперва отвёл мне ладонь с ширинки, где я пляской пальцев изображал кипящую малую нужду, и только потом тихо прошептал:
- Дурной пример заразителен!
Я был так ошарашен, что перестал наваливаться спиной на дверь, и она под последним отчаянным толчком огрела меня по спине. Краем глаза видел Юркину руку, метнувшуюся к задвижке и задвинувшуюся её, полуотодвинувшуюся. Может, этот сухой металлический щелчок и дал нашей пленнице понять, что надеяться не на что. Лёгкий стон отчаяния...
Не ослышался ли я? Сколько раз слышал эту фразу из уст взрослых - не сосчитать. Так говорили и папа с мамой, отговаривая меня от дружбы с "нехорошими" мальчиками. Так объясняли ситуацию учителя, когда за одним не выполнившим домашнее задание чередой начинали идти отказники. Когда вслед за одним спасовавшим прыгнуть через высоко натянутую верёвочку застопоривались и другие, физрук с досадой говорил эту фразу. Шло ли по классу чихание, кашель, сморкание или хихиканье - всему виной, по словам учительницы, был дурной пример. Создавалось впечатление, что других причин массовых неполадок и нет вовсе.
Даже обидно порой становилось: прогуляешь урок в инициативном, так сказать, порядке, а тебя "цепляют прицепом" к заядлому прогульщику. Ещё забавнее, если это ты его подбил на прогул, совратил, так сказать, а потом алфавит (ты ниже его в списке класса) перевёл тебя в безвинные жертвы дурного примера.
В общем, это была навязшая в зубах банальная педагогическая фраза, и очень, очень странно было её услышать в конспиративной обстановке от ровесника - типа, представьте себе, "Соблюдай режим дня" или "Одевайся теплее".
Между прочим, когда я познакомился-таки с соседкой напротив, то узнал, что на завтрак в одном белье её подвиг пример парня в окне напротив, который делал это в снежно-белых трусах. А у неё это перенял я. Может, кто-нибудь напротив и моим видом соблазнится? И доведет, в конце концов, дело до стрингов...
Юрка вдруг особо плотно приник ухом к двери, я последовал его примеру. Наверное, дурному, потому что мы стали беззащитны перед входящими, бери нас голыми, как говорится, руками. Но звуки внутри того стоили!
Бормотанье "Ой, мамочки!" (девчоночьё прямо), шаги, посвист носом, тихий радостный вскрик, шорох одежды, позвякивание. И вдруг раздался хорошо знакомый нам звук - звон струи о жесть!
Процесс пошёл. Не сговариваясь, мы отодвинули задвижку и приоткрыли дверь. Пленница сидела на ведре уборщицы и облегчалась. Самого главного нам видно не было, но удалось рассмотреть очень белое бельё - большие, болтающиеся на коленках трусы и край лифчика, выглядывающий из-под завёрнутого на плечи платья...
Понаблюдав и поразевав рты, пока это было безопасно, мы тихонько ушли - не заперев дверь. Теперь нам хотелось, чтобы кто-нибудь зашёл в тамбур и увидел открыто писающую - хоть женщина. Как назло, никого даже в коридоре не было. Только что это играло нам на руку, и вот - "как назло"!
Мне хотелось увидеть лицо столь оригинально сходившей в туалет - издали, безопасно чтоб. И я смог. Удалось. Столько радостного выражения я на тётенькиных лицах ещё не видел - только разве лишь на девчоночьих, когда им что-нибудь красивое или вкусное подарят, и они готовы прыгать до потолка.
И эту радость принесли ей - мы!
Нет, ещё зачислим в сообщники белые трусы, на кои и пятнышко грех поставить - лучше сразу в ведро начать дуть.
Убедившись, что мы вне подозрений, я спросил Юрку, зачем это он мне выдал ту дурацкую фразу.
- Потому что она и ко взрослым тоже относится - очень даже.
- Не понял! Какой ещё дурной пример - для взрослых-то. Они же уже воспитаны!
- Они ещё похлеще дурят, чем мы!
- А конкретно?
- Ну, ей хотелось писить, а негде. Как подсказать? Когда мы готовились к долгому "дежурству", ты пошёл в М, и это правильно. А я тем временем...
- Ну?
Юрка придвинулся ко мне и, блаженно улыбаясь, прошептал:
- Помнишь её посвист носом? В общем, я на дно того ведра, того - написил!
