– Что ты слушаешь?

Звуки скребка резко обрываются.

– Музыку.

– Ты не чересчур остришь?

– А вы не слишком любопытны?

– Время пройдет намного быстрее, если тебе будет с кем поговорить.

Тишина. Потом возобновившиеся звуки скребка. И намек на мелодию.

– Почему бы тебе не поступить, как Том Сойер, не убедить кого-то другого покрасить забор за тебя?

– Кто такой Том Сойер?

Я качаю головой:

– И чему теперь только учат в школах…

– Всяким глупостям. Чертова пустая трата времени.

Я не могу решить, смеяться мне или вздыхать. Она наивна. Несмотря на ее жесткую броню, я знаю о ней больше, чем она может представить. Ее родители либо мертвы, либо бросили ее, а ее дом, где бы она ни жила, не очень привлекательный. Она прячет свой страх и одиночество за злостью, и в своей отчаянной попытке быть частью чего-то делает глупый выбор, неверно истолковывая понятие любви. Судя по ее реакции на полицейских, я бы сказала, что она связалась с какими-то недостойными персонажами, которые, вероятно, бросили ее при первом намеке на проблему. Но в ней что-то есть. Что-то уникальное.

– Значит, это лучшее использование твоего времени?

– Не могу придумать ничего такого, что я предпочла бы покраске забора.

В ее голосе звучит сарказм, но я чувствую, что крепость, над постройкой которой она так долго работала, совсем хрупкая. Ей нужно заново самоутвердиться после того, как она почувствовала себя незащищенной, когда ее поймали в моей комнате и когда ее спасла старушка. К тому же слепая.

– Пожалуй, это было моим самым нелюбимым занятием. Собственно, я не красила именно заборы. Но белила. Всегда нужно было что-то белить. Каждое лето белить стены коттеджа, белить пост подачи туманных сигналов, белить башню маяка. Господи, я это просто ненавидела!

Скобление продолжается.

– Я слушаю «Epica», – говорит она.

– Никогда о ней не слышала.

– О них.

Я сама могу разобраться. Я откидываюсь на спинку кресла, слушая звуки скрипки, виолончели и сопровождающий их навязчивый голос. Он уносит меня в прошлое… Была зима. Мы с Эмили лежали на ковре перед дровяной печью, озеро замерло и затихло, а миллионы звезд пронзали чернильно-черное небо над воцарившимся безмолвием. Папа сидел в своем кресле, куря трубку. Мама что-то штопала. Наше радио «Зенит» было настроено на мичиганскую станцию NBC, ее сигнал дрейфовал через приглушенное пространство озера к нашему изолированному острову, перенося мое десятилетнее «я» далеко от бореального леса[12] в волшебный мир. Я слушала в восторге.

Музыка внезапно меняется и после барабанов играет то, что может быть только электрогитарой. Это, мягко говоря, необычно.

– Господи, что это за стиль музыки?

– Симфонический металл.

– Интересно. – Я никогда не слышала такой музыки; странная комбинация классики и какого-то пронизанного тревогой современного звучания. Я понимаю, почему ей это нравится.

Морган бросает скребок в ведро и садится за стол для пикников. Она закуривает сигарету. Я не комментирую. Хотя уверена, что она ждала этого.

– Вы что-нибудь слышали о своем брате? – спрашивает она.

– Нет.

Я поправляю плед, которым укрыты мои ноги. Девушка меня интригует.

– Слушай, Морган, когда я сказала тебе, что не виделась с братом более шестидесяти лет, это было не совсем правдой. – Она молчит и продолжает курить свою сигарету. – Он все это время не пытался со мной связаться, но за два дня до того, как нашли его разбитую лодку, он приходил сюда. Его провели ко мне в сад, и он не сказал ни слова. Через несколько минут он ушел.

Запах сигаретного дыма висит в воздухе, сырой и тяжелый.

– Морган, в этих дневниках могут быть ответы на вопросы о моем прошлом. Я не могу их прочесть. Но ты можешь. И, если я не ошибаюсь, у тебя есть время. – Уверена, Марти в конце концов прочитал бы их мне. Я бы могла попросить его. Но вместо этого прошу ее. – Возможно, мы могли бы заключить сделку? Ты продолжаешь читать мне дневники, а я отдам тебе один из рисунков, которые тебя так заинтересовали.

Я слышу, как она тушит сигарету подошвой ботинка, но продолжает молчать. Должно быть, она вытащила один наушник, поскольку стала слышнее мелодия «Epica», смешивающаяся с щебетанием воробьев и шорохом ветра в гортензии.

– Я смогу забрать какой захочу?

Интересный вопрос. Там три эскиза. На одном нарисованы стрекозы, на другом – колибри, а последний – детальное изображение приморской чины[13]. Общие темы, многократно зарисованные под разными углами. Некоторые критики полагают, что серии рисунков одного и того же предмета можно использовать для создания трехмерного изображения, словно каждая интерпретация добавляет слой, имеющий несколько отличную перспективу, но ассоциирующийся с остальными. Даже в виде эскизов они стоят приличных денег. Но я не думаю, что ей интересно именно это. Чем ее привлек один из этих рисунков?

– Да.

– Тогда договорились. Начнем.

Шепот Деррика звучит у меня в голове, когда пожилая женщина предлагает мне продолжить читать ей отцовские дневники. Может, это тот шанс, который мне нужен. Но мы не идем к ней в комнату. Мы сидим на застекленной террасе в конце коридора, которая выходит на внутренний двор и сады. Комбинезон висит в кабинете Марти, и слишком большие ботинки я тоже оставила там. Мои же – черные, высокие, со шнуровкой, доходящей почти до колен. В них мои шаги звучат намного тише, когда я иду по выложенному плиткой коридору и деревянному полу. Я одета во все черное, как ворон, за исключением шарфа, который я завязала вместо ремня на поясе джинсов. Мне его подарила Лори на прошлое Рождество, он ярко-синего, кобальтового цвета с вплетенными серебряными нитями. Слышала, что воронам нравятся блестящие вещи, так же как и сорокам. Я стараюсь не закрывать глаза.

Я кладу стопку дневников на стол. Старые, они выглядят странно и неуместно на современном столе. Мне даже страшновато их открывать, такие они хрупкие. Но у меня нет выбора, и я осторожно переворачиваю страницы, пока не нахожу последнюю прочитанную запись.

– Так, где мы остановились? – спрашиваю я, пробегая глазами по строчкам. – Ваши родители переехали на маяк на каком-то острове посреди озера Верхнее. Люди умирали от испанского гриппа. Какой-то парень по имени Грейсон сошел с ума и, скорее всего, утонул.

– Он не утонул, – отзывается старушка.

– Тогда что с ним случилось?

Она медлит, прежде чем ответить. Она сидит в кресле, волосы расчесаны и заплетены в тугую косу, которая переброшена через плечо, и она сняла очки.

– Иногда мне кажется, что лучше не знать конца до начала.

Так что я продолжаю.

– Хорошо. С тысяча девятьсот девятнадцатого по тысяча девятьсот двадцатый.

Пятница, 13 июня. – Вчера ночью была великолепная полная луна, которая пыталась затмить маяк. Я взял Питера с собой, и мы плавали в нашей маленькой лодке вокруг ставшего нам домом острова в лунном свете в предутренние часы. Бывает, это озеро ведет себя как цивилизованная, достойная женщина, нежная и воспитанная, и оно практически усыпляет мою бдительность. Но я учусь. Оно капризно и подвержено приступам ярости, при малейшем поводе устраивает бурю, набрасывается на нас бесконечное количество дней, пока его ярость не спадет и оно не станет снова спокойным. Выстраивая отношения с ним, нужно всегда быть настороже.

Мы с Лил высадили овощи на высоких грядках на солнце, и я расширил наш картофельный участок возле залива Уолкер, чтобы посадить там свеклу и репу. «Красная лисица» навещала нас пару недель назад по пути из Порт-Артура к району рыбной ловли, и нам привезли письма и газеты, так что мы снова в контакте с внешним миром. Многие по-прежнему болеют гриппом, и, когда я ездил в город, Лил настаивала на том, чтобы оставаться с Питером здесь, на маяке. Я не могу ее за это винить.