«Вот оно что!» – подумал Добрынин и внутренне помрачнел еще больше. Никак не мог он ожидать, приехав сюда, что столкнется тут, на далеком Севере, с такими беспорядками, которые и беспорядками трудно назвать, потому что на самом деле все выглядело намного серьезнее. Все это было страшным преступлением, а преступником оказался главный коммунист города Хулайбы. И эта мысль испугала Добрынина, но все же справедливая злость оказалась сильнее испуга, и, поразмыслив еще, понял народный контролер, что коммунист не может быть преступником, а значит нельзя считать Кривицкого членом партии Ленина, нельзя было даже думать, что Кривицкий и товарищ Калинин состоят в одной партии.

И стало понятно Добрынину, что Кривицкий и есть тот враг, о каких часто писали в газетах и которые, скрываясь под личиной партийцев, творят свои темные дела. Все стало понятно Добрынину о Кривицком, но возникло сразу много вопросов: а кто знал о происходящем, почему комсомолец Цыбульник ничего не сказал народному контролеру, почему радист Вася Полторанин, который довел Добрынина до реки, не предупредил о смертельной опасности? Неужели не знал?

И очень тяжело вздохнул народный контролер. Неужели жизнь на самом деле такая жестокая?

– Еда готова, – сказал Ваплах, трогая пальцем стенку котла, стоявшего на буржуйке.

Добрынин глянул на урку-емца. Есть ему расхотелось, но и обижать своего спасителя Павел никак не желал.

– Я потом, – проговорил он и снова задумался.

– Русский человек Кривицкий – нехороший человек, – закивал головою Ваплах, словно прочитал мысли народного контролера и решил вслух согласиться с ними.

– Знаешь, Ваплах, – сказал Добрынин. – Не называй его, пожалуйста, русским человеком. Какой он русский?! У него же лицо бабье.

– Хорошо, – сказал урку-емец. – А как его называть?

– Называй его просто Кривицким, хотя он, конечно, сволочь. И надо его строго наказать за все, что он сделал.

Мысль о наказании понравилась Добрынину, и он продолжал обдумывать ее, но уважение к порядку остановило его, потому что понял он – наказывать кого-то может только суд или человек, у которого есть на это специальное разрешение, а у самого Добрынина было только разрешение проверять и контролировать, а значит ничего, кроме записанного в мандате, он делать не мог. И от этой мысли народный контролер загрустил.

– Может, русский человек Добрынин тарасуна выпьет? – предложил Ваплах, видя мрачное лицо Павла.

– Слушай, – заговорил Добрынин. – Не называй меня русским человеком!

– А что, Добрынин не русский человек?

– Да русский я, русский, но зови меня Павлом. Ты – Ваплах, я – Павел. Понятно?

– Да, – урку-емец кивнул. – А Павел тарасуна хочет?

– Нет, – отрезал Добрынин. – Надо что-то делать, а не водку пить! Преступника наказать надо, а здесь ведь ни суда, ничего такого нет. А сам я, понимаешь, Ваплах, не имею права его наказывать…

– Абунайка умный человек, надо с ним говорить! – предложил урку-емец.

– Твой Абунайка – заместитель Кривицкого!

– Это ничего! – улыбнулся Ваплах. – Зато он умный! Я пойду, позову его, а Павел пусть еду покушает!

Урку-емец ушел, и остался Добрынин один в маленьком и уютном чуме. Шипел в буржуйке сухой дерн; тепло стало Павлу, и он даже расстегнул олений кожух, который давно уже не снимал с себя из-за суровости климата. Расстегнул кожух, наклонился к желтому портфелю, открыл его. Листы бумаги внутри были мокрыми, но почувствовал народный контролер, что теперь уже можно было их отделять друг от друга, и вытащил он всю пачку, присел на полу у печки и положил эту мокрую пачку себе на колени. Аккуратно отделил верхний листок и, придвинувшись к топке буржуйки, попробовал прочитать написанное на бумаге в красноватом отсвете тлеющего дерна. Однако как ни напрягал он глаза, а разобрать ничего не мог по причине того, что размокшие чернила расплылись по бумаге, и только отдельные кусочки слов были различимы, но сами по себе эти кусочки никакого смысла не имели. На всякий случай опустил Добрынин первый листок бумаги на пол у печки, полагая, что если высохнет он, то, может быть, разборчивее станет, а сам взял следующий лист, поднес его к тускловатому печному свету.

«Со слов местного жителя Барулая, – прочитал Добрынин хорошо сохранившийся текст, написанный химическим карандашом, – стало мне известно о зверском убийстве члена РСДРП Шендеровича, присланного для организации Советской власти в якутском городе Хулайба. Убийство было организовано присланным товарищу Шендеровичу в помощь товарищем Кривицким, вступившим в преступный сговор с японскими империалистами. Также есть основания считать тов. Кривицкого виновным в таинственном исчезновении целого северного народа урку-емцев, которые отличались высокой образованностью и все до единого хорошо говорили по-русски. Этот народ бесследно исчез после убийства товарища Шендеровича. Перед исчезновением, по словам местных жителей других национальностей, народ урку-емцев насчитывал до ста двадцати человек, включая женщин и детей. Считаю необходимым прислать сюда специальную комиссию для более полного расследования совершенных тов. Кривицким и его подручными преступлений. Подпись: Егоров Егор Федорович, народный контролер Советского Союза».

«Вот ты кто! – подумал с горечью Добрынин, дочитав бумагу. – Так, значит, здесь поступают с народными контролерами…»

И захотелось Добрынину плакать, плакать не жалостно по-бабьи, а так, как плачут настоящие большевики на похоронах собратьев, – плакать без слез и беззвучно, плакать внутренне, ощущая страдание каждой кровинкой своею. И выпить захотелось, но от этого желания Добрынин удержал себя. И снова подумал о том, что надо Кривицкого судить и судить его прилюдно. И опять возник вопрос: как? Каким судом?

И от кажущейся беспомощности своей закусил Павел губу и почувствовал на языке вкус собственной крови.

Шипел дерн, пропитываясь неспешным игривым огнем.

Кто-то подходил к чуму – были слышны поскрипывания верхового снега.

С ожиданием Добрынин смотрел на низенький вход в жилище, завешенный двойной или тройной оленьей шкурой.

Зашли двое – Ваплах и заместитель Кривицкого Абунайка. Старик вежливо поклонился народному контролеру.

– Привет твоему гладкому лицу и твоей мудрости! – сказал он, опускаясь рядом на мягкий ворсистый пол. – Мне урку-емецкий человек Ваплах рассказал много… а русский человек Кривицкий совсем недавно говорил: далекий гость в реке утонул. Я думал – беда, а Ваплах приходит и меня сюда зовет…

– Да… – сказал Добрынин, желая остановить не совсем связную речь старика. – Ваплах сказал, что вы – умный человек. Вы знаете, кто такой Кривицкий?!

– Абунайка умный, – старик кивнул. – Абунайка знает плохого русского человека Кривицкого, Абунайка про японцев знает, Абунайка много знает…

– А почему же товарищ Абунайка знал про эти беззакония и ничего не делал? – строго спросил народный контролер.

– А что мог Абунайка делать? Абунайка не сильный, старый и нерусский. Надо, чтобы русский приехал и наказал русского, а Абунайка не может сказать, что русский человек – плохой, Абунайке никто не поверит…

– Ну ладно, – Добрынин махнул рукою, утомившись от многословия старика. – Скажите, товарищ Абунайка, у вас здесь свой суд есть?

– Суд? – переспросил старик.

– Ну да, если кто-нибудь что-то украдет или убьет кого-то, вы его наказываете?

– Да-а… – ответил старик.

– Значит, это у вас организовано, и вы знаете, как наказывать? – уточнил Павел.

– Конечно, Абунайка знает! – подтвердил старик.

– Тогда вы можете и Кривицкого своим судом наказать? – спросил Добрынин, глядя старику прямо в глаза.

Абунайка задумался, поднес сухую желтоватую руку ко рту, дотронулся до острых коротких усов.

– Наверно, можем, – наконец произнес он.

– Ну тогда берите его и судите! – твердо сказал, как приказал, Добрынин.

– Абунайка к народу пойдет, суд готовить будет, а на суд русского человека Добрынина позовут! – старик поднялся, поклонился контролеру и ушел.