И все-таки я люблю их и прощаю им все грехи, все недостатки. За бесконечную радость, которую они мне доставляют, по ноту жизни, которую благодаря им я испытываю. И то сказать – разве их сильная возбудимость, способность к внезапным переходам от одного чувства к другому не следствие и условие их профессии, их искусства! Разве актер не получивший роли не уподобляется человеку приговоренному к бесплодию? И разве режиссер, дающий или не дающий ему эту роль, не является для него творцом всего сущего в его жизни? Разве не должны они непрерывно держать в поле зрения десятки и сотни людей, от которых зависит их дело, их судьба и в этой своей необходимости разве не могут они потерять вдруг из виду того, кто в данный момент не участвует в их работе, в их борьбе? И разве могут не быть болезненными укоры и уколы критики, когда роль, как дитя ими рожденное выношено в муках и трудах. И, наконец, не накладывает ли на их характеры свой трагический отпечаток предопределенная и неизбежная смерть спектакля? Книга писателя остается, даже если ее забыли или не напечатали при жизни автора, картина художника остается, остаются фильмы, магнитофонные ленты, диски. Спектакль исчезает. Он живет какое-то время, пусть даже относительно долгие годы. А потом… И не бывает двух одинаковых спектаклей. Сыгранный сегодня, он неповторим. Завтрашний будет чем-то отличаться от него. Зал другой, настроение иное, да мало ли обстоятельств, влияющих на спектакль! Плохое самочувствие исполнителя, тяжелый зал – а они так чувствительны к настроению зрителей, – плохая статья в газете, недоброе слово чье-нибудь, плохая погода...
У них врожденное, обусловленное природой их искусства чувство Зыбкости его, сиюминутности. Они творят его здесь, сегодня, сейчас. Для нас с вами, пришедших на спектакль. Величайшие взлеты их вдохновения порождают легенды, но не оставляют следа. Да, их ручеек вливается в реки искусства, последние текут в моря культу и все великие мастера сцены прошлых времен так или иначе присутствуют в театральном искусстве наших дней, растворены в его генах. Но увидеть их нельзя. О них можно лишь прочитать.
Я счастливый человек, в детстве заболев театром, я, ученик одной из московских школ, мечтал увидеть вблизи, не на сцене знаменитых артистов, властителей наших дум. Порой видел их, идущими в театр. Видел, как шел в свой Художественный Василий Иванович Качалов, величественный и прекрасный, я видел Ольгу Леонардовну Книппер, жену Чехова, Ивана Михайловича Москвина, Михаила Михайловича Тарханова, Александра Алексеевича Остужева, Александру Александровну Яблочкину и многих носителей громких имен. Постоять где-нибудь на лестнице, прижавшись спиной к перилам, когда мимо проходили они — было счастьем. Я и мечтать не мог, что когда-нибудь настанет время, когда я буду близко знать самых выдающихся актеров страны. И такое время настало – я знаю их, работаю с ними. Разве это не чудо!
Но объяснение в любви хочется мне закончить воспоминанием не о знаменитых, артистах, а о безвестных.
Во время войны оказался я в одном из городов северного Казахстана. Туда приехал эвакуированный театр. Не столичный, Областной театр с Украины. Очень было тяжело жить. Работали для армии, терпели лишения, но очень было тяжело. Голод сильный. Люди пообносились, бесконечно латали, перешивали старую одежду. А старая и есть старая – вид горожан был прискорбен. Но артисты игравшие спектакли в одном из холодных городских клубов и время от времени посылавшие бригады в действующую армию и жившие тяжело как и все выглядели по-иному. Они были прекрасно одеты (теперь-то я понимаю, что они прекрасно носили свою одежду), по-иному ходили. Мы издали замечали их на улице. Они несли себя, их лица не были будничными. И горожане улыбались при виде их. Идет артист! Вот так надо ходить, так следить за своим внешним видом, так блюсти человеческое достоинство. Они укрепляли нашу бодрость и нашу веру в то, что мы вытерпим, дождемся победы. Я полюбил их навсегда…
МЕЖДУ СЦЕНОЙ И ЭКРАНОМ
Ефремов от шести до полуночи
Каждый вечер мы сходимся, сидим до ночи в опустевшем бесстыдно раздетом на ремонт театре, работаем. Не знаю, выйдет ли что из нашей работы, и давно бы во всем разуверился – столько за день поводов для сомнений в возможности завершить наши муки спектаклем. Давно бы разуверялся, если б не Ефремов.
В характере его есть одна особенность, в эти вечера я ее и высмотрел. Стало понятно вдруг: этой черте своей натуры он обязан тем, что устоял в бурях сложной артистической жизни и помог устоять своему театру "Современнику".
У него фантастическое (а лучше уж сказать, анекдотическое!) число дневных забот, вместе составляющих бремя главы театра. А еще читать пьесы, учить роли, просматривать киносценарии, ходить по различным инстанциям, требовать, просить, одним емким словом обеспечивать. И Ефремов обеспечивает! Но он знает, что единственно светлое и необходимое в этом дне лишь то, что составляет творчество актера и режиссера, его жизнь художника.
Он знает это подсознательно, тут его "секрет", особенность. Сознательно это знают многие и только муку себе наживают. Разгребают дневную суету, а когда наконец разгребут, накопившееся раздражение не отпускает, душевная сношенность оказывается так сильна, что за свою заветную работу, ради которой и живешь и суетишься, приняться нет сил. И летят часы...
А он весь день ставить себя так, точно день – старт для этих минут и секунд. Затянувшийся старт, который он готов принять всегда, в любую секунду. Без промедления и подготовки.
Вот уж вроде бы и начали, но в дверь стучат. В ефремовский кабинет входит человечек. Невысокий, обветренный, просоленный, в командировочных брюках, синей тенниске, с папочкой. Жмется, неуверенно оглядывается. Не то прораб, не то завхоз.
– Олег Николаевич!
Если б вы видели, какое просительное, униженное выражение возникает на лицах вторых режиссеров и помрежей кино, когда они входят в кабинет руководителя театра!
– Олег Николаевич!
И начинается, как сказано у Островского, "тонкая французская игра".
За ним, "прорабом", кинопроизводство, группа, пребывающая сейчас где-то в отдаленном географическом пункте, "на натуре", техника, "лихтвагены", кошмарные простои из-за погоды, из-за того, что не приехал вовремя актер, из-за того, что отснятая пленка оказалась плохой, из-за тысяч других причин, которые непосвященному человеку и в голову не придут. У него строгий приказ своего режиссера-постановщика ехать и без положительного ответа не возвращаться. За Ефремовым – театр, его ритм, планы, готовящиеся премьеры, неслыханные сложности и невидимые миру слезы – театральные, а настоящие! За ним художественный организм, который нельзя разобрать и в котором части не взаимозаменяемы.
