Очередная попытка переустройства мира потерпела крушение (1848 год). Одновременно потерпела крушение попытка героя основать свое личное счастье на началах морали — разумной и свободной. Но ни то, ни другое не отменяет ни закономерности борьбы, ни убеждения в том, что конечное торжество нового над старым неотвратимо.

Чтобы изобразить человека, необходимо выделить и отобрать некие элементы его душевной жизни, соотнести их между собой и связать в систему характера, личности. На разных этапах своего развития литература по — разному решала эти вопросы. Решения эти обусловливались и эстетическими позициями писателя, и господствовавшим в данный период философским и научным пониманием человека. Литература оперировала качествами самыми разными — от абстрактных, механических «способностей» и страстей рационализма до физиологически обусловленных процессов. Качества принадлежали разным сферам — абстрактно — моральной, исторической, социальной, биологической. Они трактовались в разные эпохи как неподвижные, статические и как непрерывно развивающиеся.

Художественное творчество — акт оценочный. Эстетическое познание и изображение предмета есть в то же время его оценка — иногда откровенная, обнаженная, иногда тщательно сокрытая за иными наслоениями. Литература всегда оценивала, но критерии оценки у нее были самые разные — отвлеченно — моралистические и социально — исторические, религиозные и эстетические, бытовые и гражданские — и разными были принципы связывания отобранных — элементов душевной жизни в целостное художественное единство характера, личности — от механического рядоположе- ния замкнутых в себе свойств до сложнейшей диалектики душевных противоречий.

Проблемы отбора изображаемых жизненных фактов, их качества и оценки и их взаимной соотнесенности стояли не только перед романом, повестью, всей вообще художественной литературой, но и перед литературой мемуарного, документального порядка.

Истоки «Былого и дум» уходят в 40–е годы — в эпоху, наэлектризованную историзмом, насыщенную философской диалектикой. Герцен стремится познать не столько индивидуально — психологические, сколько исторические качества человека. Речь идет не о том, чтобы противопоставить социально — исторический анализ психологическому. Напротив того, они расположены в едином ряду, и социально — историческая обусловленность человека — необходимая предпосылка психологического анализа, основа психологического романа. Раскрывая причинно — следственную связь явлений, реализм XIX века от наиболее общей обусловленности энохой, средой, обстоятельствами движется к познанию обусловленности всё более дробной и точной, вплоть до понимания сложной детерминированности отдельного, на первый взгляд случайного и непроизвольного душевного движения.

Замысел «Былого и дум» сложился в начале 50–х годов, когда только подготовлялся социально — психологический роман второй половины XIX века. Вполне естественно поэтому, что в «Былом и думах» еще нет и не могло быть психологизма в той специфической форме, в какой его осуществил этот роман. Это не укор великому писателю, а констатация непреложного творческого закона: каждая самобытная художественная система возникает в силу того, что писатель выбирает средства художественного исследования и выражения, самые нужные для его познавательных целей. И Герцен, изображая характерных для русской действительности людей, называл их «волосяными проводниками исторических течений» (IX, 254).

Старший современник великих романистов второй половины века, свидетель их исканий (при жизни Герцена появились «Война и мир» Толстого, «Преступление и наказание» и «Идиот» Достоевского, «Госпожа Бовари» и «Воспитание чувств» Флобера, за исключением «Нови», все романы Тургенева), Герцен — писатель продолжает идти своим особым путем. Ни тургеневская детализация внутренней жизни, ни «диалектика души» Толстого, ни психологические «бездны» Достоевского не определили его трактовку человека.

Обостренный интерес к душевным противоречиям и к подробностям психического процесса — два существеннейших признака психологизма

XIX века. Между тем в «Былом и думах» переживания даны прямолинейно, в очень ясных и скорее традиционных очертаниях, без стремления раскрыть противоречивость, многопланность душевной жизни. И это при изображении даже самых резких конфликтов и душевных потрясений.

В главе «Еще год» (часть пятая) изображено решающее, катастрофическое объяснение Герцена с женой В поведении героя ничего непред виденного, парадоксального и противоречивого. Все его реакции, закономерно сменяя друг друга, укладываются в психологическую норму. Сначала «порывы мести, ревности, оскорбленного самолюбия» (X, 261). И даже внешнее их выражение традиционно: «… я стоял перед большим столом в гостиной сложа руки на груди — лицо мое было, вероятно, совсем искажено». Потом, при виде страданий жены — порыв жалости, раскаяния, и опять самое прямое, обычное внешнее выражение этих чувств: «Этот вид бесконечного страдания, немой боли вдруг осадил бродившие страсти; мне ее стало жаль, слезы текли по щекам моим, я готов был броситься к ее ногам, просить прощенья…» (261).

В русской литературе еще в конце 30–х годов Лермонтов внес элемент психологического противоречия в изображение душевной жизни Печорина. Герцен остается при суммарном изображении душевных состояний не потому, чтобы он не знал, не понимал возможности их детализации и усложнения, но потому, что не это было ему нужно.

Психологический роман XIX века рисовал человека, обусловленного исторически и социально. Его психический склад он рассматривал как результат, как производное от этих предпосылок. Герцена же в первую очередь интересует анализ самой исторической обусловленности и непосредственное ее проявление в человеческом материале. В «Былом и думах» этот анализ осуществляется непрестанным взаимодействием конкретного изображения действительности с теоретическими суждениями автора.

Роман с его образным воссозданием жизни может обойтись (хотя далеко не всегда обходится) без прямого вмешательства авторской мысли. Но в произведении, где сам автор, неопосредствованный рассказчиком, повествует о действительно бывшем, авторские объяснения, прямые суждения и оценки становятся неизбежным и решающим началом.

Романист обычно показывает действующих лиц в поступках, размышлениях, разговорах; лишь попутно он от себя объясняет, анализирует изображаемое. Герцен идет как бы обратным, аналитическим путем: диалогами, сценами, изображением чувств и событий он подтверждает концепцию характера, раскрытого в прямых авторских суждениях, теоретически объясненного в своей исторической и социальной сущности. И не следует думать, что эта стихия объяснения, размышления антихудожественна. Не только путем образного синтеза, но и аналитическим, объясняющим путем может быть построено то обобщенное единство (характера, события, предмета), которое является основным элементом художественного познания.

Аналитическим способом строится в «Былом и думах» ряд монументальных персонажей, воплощающих герценовское понимание исторических процессов. Таков, например, образ В. А. Энгельсона (часть седьмая). В Энгельсоне, с которым Герцен долго был близок, он, по — видимому независимо от Достоевского, открыл тот самый психический тип, который для Достоевского стал одним из основных предметов рассмотрения. Для Герцена его поколение и поколение Энгельсона принадлежат двум разным историческим формациям — дониколаевской (хотя бы в детстве он и его сверстники дышали еще воздухом декабризма) и николаевской. Из этой предпосылки теоретически выведен Энгельсон:

«На Энгельсоне я изучил разницу этого поколения с нашим. Впоследствии я встречал много людей не столько талантливых, не столько развитых, но с тем же видовым, болезненным надломом по всем суставам.

«Страшный грех лежит на николаевском царствовании в этом нравственном умерщвлении плода, в этом душевредительстве детей… Они все были заражены страстью самонаблюдения, самоисследования, самообвинения, они тщательно проверяли свои психические явления и любили бесконечные исповеди и рассказы о нервных событиях своей жизни» (344, 345).