— В руку.

Ворочая рулем, Радован Михеич взглянул на провода:

— Потери на корону.

— Что?

— Ну, сечение большое. Чтоб коронного разряда не было. — Водитель ахнул с зевком. — Ну, Кузьмич…

Подорогин достал телефон — индикация зоны приема отсутствовала. На лобовом стекле «девятки» мерцали бисерные кляксы снежинок. Радован Михеич включил стеклоочистители. Неожиданно снег повалил такой силы, что пришлось затормозить, чтобы, ослепленным, им не врезаться в сугроб.

Почти тотчас выяснилось: «Волга» исчезла с просеки. Подорогин вышел из машины и, сутулясь от снегопада, двинулся по колее. Радован Михеич зажег дальний свет. В буреломе по краю просеки открылась еще одна. В нее и ныряла колея. В конце ощетинившейся ветками галереи Подорогин рассмотрел неподвижные огни «Волги» и желтый прямоугольник окна дома. Он дал Радовану Михеичу знак следовать за ним и вошел в галерею. Радован Михеич ответил хриплым тремоло клаксона, но Подорогин даже не обернулся. Галерея, в которую почти не залетал снег, округлялась обширной и добротно расчищенной, на манер буровой, площадкой. Слева темнел силуэт гусеничного снегоуборщика, поодаль, за фыркающей на холостом ходу «Волгой», ютилась покосившаяся будка.

Стараясь не показываться на свету, Подорогин обошел будку: покосившейся она только выглядела. Задняя стена ее была покатой, как у входа в подземный склад или бомбоубежище. Из заснеженной крыши росла суставчатая ветка антенны. У крыльца было натоптано, пахло тряпкой, в огромном количестве валялись плоские замороженные окурки. Меж деревьев зарябил свет фар — Радован Михеич пробирался вслед за ним по галерее. Подорогин прошептал бессмысленное ругательство и вошел в будку. Под потолком крохотного, на ширину плеч, предбанника желтела пятнадцативаттная лампочка. Против пустой, сработанной из рассохшейся разделочной доски и голых гвоздей вешалки стоял масляный немецкий радиатор, точь-в-точь как у него в офисе. На обитой жестью внутренней двери красовалась репродукция Айвазовского. «Что еще?» — подумал Подорогин и толкнул дверь. В нос ему ударило дымом ментолового табака.

Дама из «Берега», расположившись за алюминиевым столиком, глядела в забранное парашютным шелком окно. На шумное явление Подорогина она даже не обернулась. В пальцах ее дымилась та же тонкая сигарета, что в «Береге». Тот же золотой браслет струился по запястью. Тот же коньяк и шоколад на столе. Впервые Подорогин мог приглядеться к ней: дурна, хотя и дорого ухожена. Зоб. Отклеившаяся правая ресница. Явные следы хирургических ухищрений.

Он выпростал руку из кармана с оружием, расстегнул пальто, стащил мокрую шапку и, отдуваясь, присел на табурет в углу.

Из комнаты вела еще одна дверь, скорей всего в нишу или подсобку — размеров будки для второго такого же помещения не хватило бы.

Сбив пепел в отколотое дно бутылки из-под шампанского, дама наконец перевела взгляд на Подорогина.

— Василий Ипатьевич? — Произношение его имени и отчества было столь выверено, что скорее это походило на имя и фамилию.

— Василий Ипатьевич, — подтвердил Подорогин, глядя на дверь.

— Луиза Раульевна, — представилась дама.

— Кто? — не понял Подорогин.

Дама пригубила коньяк и отщипнула шоколаду.

— Луиза, — повторила она, жуя, — Раульевна.

Подорогин потер лоб.

— Что вы делали в «Береге»?

Луиза Раульевна откинулась на спинку стула.

— Важно, что вы здесь.

— Где — здесь?

— Неважно.

— Так. — Запутавшись в разрезанном кармане, Подорогин достал пистолет, шагнул к даме и с усилием, так что она ткнулась в стену птичьим затылком, надавил ей торцом глушителя в переносицу. — Так, Луиза… — Усиливая нажим, он смотрел не в выпученные глаза дамы, а на ее руки, вцепившиеся в углы стола, точно в подлокотники стоматологического кресла. — Или ты выкладываешь все, или… — Он вдруг осип. — Кузьмич пойдет порожняком. Ферштейн?

Луиза Раульевна, насколько это было возможно в ее положении, кивнула.

Подорогин отнял пистолет и вернулся на табуретку.

— Кто такой Леонид Георгиевич Уткин?

— Не знаю. — Сдерживая слезы, Луиза Раульевна терла переносицу.

— А ты?

Вместо ответа Луиза Раульевна разрыдалась.

Подорогин, закурив, нервно поплевывал в пол. Руки его дрожали. Пытаясь отвлечься, он думал о доме, но к тихому ужасу вспоминал не столько Наталью и дочерей, не столько старую и даже новую свою квартиру, сколько — нынешний номер в гостинице, проститутку в растопыренной сиреневой шубке.

Наплакавшись, Луиза Раульевна высморкалась в салфетку, глотнула коньяку и пристально рассмотрела в карманное зеркальце след от глушителя на лбу.

— Итак, — напомнил Подорогин.

Луиза Раульевна надела большие темные очки и попыталась сбить завитую челку на глаза.

— Моя девичья фамилия Лопес.

— Минуту. — Подорогин дотянулся до стола, взял бутылку и прихлебнул из горлышка.

— Отец был участником сопротивления в Испании, его я не помню, — продолжала Луиза Раульевна. — В сорок первом мы жили в Витебске. После того как Белоруссию заняли, нас с мама отправили на лесозаготовки. Точили брусья в тару для бомб. Это был лагерь под Вентспилсом. Немцы еще подковыривали мама: сама русская, а дочь цыганка — мисверхальтнис…

Поперхнувшись коньяком и потихоньку, глоток за глотком, восстанавливая дыхание, Подорогин подумал, что подстегивать, а тем более пытаться разъяснять ту околесицу, что несла сейчас его визави, было бессмысленно. Кто она и что она — об этом она могла лишь проговориться… Немцы, без единого выстрела ретировавшиеся из лагеря в 44-м. Набитое командированными, точно бочка с селедкой, здание Ярославского вокзала в 46-м. Поезд «пятьсот веселый». Корейцы Южного Сахалина, сжигающие своих мертвецов. Коровы, пасущиеся на помойках Улан-Батора в 53-м. Монголы, поголовно сопливые из лени к хорошей одежде. Монгольские китайцы, брачующиеся в тринадцать лет… Затем, скачком — мятеж белочехов в 18-м, расстрел царской семьи, расследование Соколова и записки Дитерихса… На какое-то время Подорогин вообще перестал слышать Луизу Раульевну. Машинально кивая, он только наблюдал за ней. Она была напугана, оттого многословна, но чем дальше, тем больше он убеждался в том, что причина ее испуга заключалась вовсе не в пистолете с глушителем.

Луиза Раульевна вдруг замолчала на полуслове, разрушила в тарелке окурок, сдвинула мизинцем парашютную шторку и, поднырнув подбородком, щурясь, высматривала что-то во дворе. Подорогин отряхнул с колен сигаретный пепел. Его вязаная шапочка была насажена на горлышко бутылки из-под коньяка.

— Время… черт! — Пальцы Луизы Раульевны лунатически нащупывали в пачке новую сигарету.

Подорогин стащил шапку с бутылки и спрятал пистолет. Он понял, что напоминал ему монолог Луизы Раульевны: рассказ Щапова про антресоли и Печкина про инопланетян. То есть это, скорей всего, была трансляция. Луиза Раульевна, как Щапов и Печкин, была не действующее лицо в его мытарствах, а только голос за кадром, политинформация. Требовать от нее чего-то сверх того, что значилось в заготовленном тексте, было глупо. И, может быть, опасно.

— Зачем это вам? — поинтересовался он тем не менее.

В золотой шубе Луизы Раульевны, забитой под стол, заголосил пейджер.

— …Раб божий, имярек Иваныч, — выцедила сквозь сигарету Луиза Раульевна. Достав шубу и облачаясь на ходу, она вытряхнула из ридикюля на стол микрокассету в футляре и бросилась из комнаты.

У окна ударила автомобильная дверца, всхрипел двигатель «Волги», снег сухо затрещал под скатами.

Подорогин машинально натянул шапку на голову и тоже пошел из комнаты. Площадка вокруг будки оказалась пуста. Не было ни «Волги» Кузьмича, ни «девятки» Радована Михеича. Из темноты, слабо подкрашенной светом из окна, опускались редкие призрачные хлопья. Без особых предвкушений Подорогин обошел будку и заглянул в черную анфиладу галереи-въезда: никого. В ватной тишине звук собственного дыхания казался ему таким громким, будто он накрыл голову коробкой. На уровне невидимого горизонта ощущался плоский, равномерно приливающий, как волна, шум шоссе. Подорогин сжал и выпустил в кармане телефон и возвратился в будку. Сев на место Луизы Раульевны, он взял микрокассету и рассеянно вертел ее в пальцах. В детстве у него была забава ума: оказавшись в незнакомом месте, вообразить себя идиотом, забывшим обратную дорогу. Когда много лет спустя из учебной части в Могилеве-Подольском их взвод откомандировали на военный аэродром подо Львов, он так пропустил вечернюю поверку. Хотя скорее это было следствие отравления, а не забавы: весь день с рядовым Фалько они лакировали паркетные полы в одном из гостевых особняков, предназначенных под свиту грядущей проверки министерства обороны и под самого Соколова. Был душный украинский май. И был выданный один на двоих противогаз, в котором, мало того что разило гнилой слюной Фалько, оказался испорченный впускной клапан. В общем, выйдя под ночь из особняка, Подорогин обнаружил себя не в казарме, а посреди гигантского, укоренившегося на дне карьера склада ГСМ. Уходящие в небо цистерны, переплетения трубопроводов, разливы керосина в металлических ущельях — все это представилось ему тогда основанием некоей грандиозной надстройки, которую он должен был непременно обнаружить. Склад не охранялся — Подорогина непременно пристрелили бы. Старшина-сверхсрочник, занятый в то же время наполнением мятой двухсотлитровой емкости на ручной тележке, застал его за упражнениями, возмутившими даже полнощного татя: разбросанными пальцами Подорогин измерял высоту опорных свай, вычислял приставлением стоп расстояние между цистернами, а при оклике попытался спрятаться в дренажной траншее…