На пригорке расселись просторно.

Усатый кашевар, из перворождённых вольняшек, неспешно махал щербатой поварёшкой,

отваливая подходившему добрую порцию пшёнки. Получив по быстрому горячее и пару

отрезанных во всю ковригу ржаных ломтей, счастливец делал всего лишь несколько шагов

вдоль потёртого бока полевой кухни, установленной на такой же видавшей виды дрезине.

Теперь он мог расположиться где его ущербной душе угодно. Всё равно с покрытого густой

муравой, похожего на змеиный язык невысокого скалистого мыса, дорога была только одна. В

сторону рассвета, куда уходила, блистая нитями рельс, свежеуложенная узкоколейка.

Михалыч сел на корточки у самого края берегового обрыва. С моря ленивый ветерок

редкими порывами приносил запахи соли и тины. Голубая даль с рассыпанными крошками

островами лишь мельком удостоилась взгляда. Время на обед, как обычно, выделялось строго

по графику, рассматривать приевшиеся красоты желания уже давно не было.

С чувством зажевал добрый хлебный кусок, он зачерпнул ложкой первую долю, обязательно

с горкой. Ещё хранящая память огня каша приятно обожгла язык, протекла в горло греющей

лентой. Теперь он мог поесть не спеша, радуясь найденным в пшённом ворохе добрым

кусочкам свежего мяса. На питании давно уже не экономили, так давно, что уже не упомнить. А

если попробовать?

Михалыч попал сюда сразу после войны, в начале сорок седьмого. Скорый суд быстро

лишил его крепких семейных уз, жены и пары нарождённых после военных трудов ребятишек.

Третий ещё бился под жинкиным сердцем, когда его спровадили искупать взвешенную

государством вину. Дали, казалось немного, всего десять, но без права переписки. В сущности, недолгий срок за выбитые на танцах зубы одного столичного фраера. Прицепился он к ним не

по делу – то ли он толкнул закадычного дружка, то ли дружок его. Слово за слово, начался

мордобой, дело обычное на танцплощадке в тени гиганта первых пятилеток. Дружок, Серега, упал после нескольких минут драки, приезжий вырубил его каким-то хитрым ударом на два

пальца пониже сердца. Собравшаяся поглазеть толпа неодобрительно зашумела и тогда в круг

вышел Михалыч. Как его тогда звали? Да не помнил он, да и не важно это теперь. Кровь тогда

взыграла, не по нашему так делать, неправильно! Вот и ринулся в защиту не столько уползшего

к оградке Серёги, сколько выросших с детства в его душе принципах честной уличной драки.

Без такого морального кодекса в барачном углу соцгородка пацану не прожить. Прошедшая по

душе и телу война ещё сильнее укрепила его в верности этих принципов. То, что в бою

полагалось забыть, надо было неустанно хранить в мирной жизни. Но если кто-то лез нарушать

неписанные, но от этого не мене действенные законы, то в его укрощении вполне можно

применить весь арсенал средств и приёмов, не раз спасавших гвардии рядового,

артиллерийского корректировщика. Он, как снайпер, должен попасть в плен живым и

желательно неповреждённым, что бы надольше хватило.

Что там было, как они мутузили друг друга, приглядываясь и принюхиваясь, Михалыч уже

не помнил, не важная для его жизни мелочь. Поймал он хлыща на ложной атаке и от всей души

вломил ему левой в зубы, полусжатой ладонью, оставляющей при таком подходе к

бойцовскому делу долгий и несмываемый отпечаток на лице наглеца.

Вроде всё окончилось, разошлись по-хорошему, а через неделю за ним пришли. Прямо на

строительную площадку, в конце смены. Михалыч отдал теодолит растерянно

выглядывающему из-за спин чекистов начальнику участка и под конвоем был провожён до

бытовки. Переоделся под бдительным присмотром, и был увезён в холодную. Через месяц

состоялся суд, где адвокат смог таки отбить его от пятнашки, но десять, десять лет он всё-таки

получил! Не простой оказался залетный гость, а из самого ведомства товарища Абакумова.

Плачущая жена, бледные лица родни, стук решёток и топот подкованных, начищенных до

блеска сапог. Затем дрожащий на стыках разбитого пути "Столыпин", набитый такими же как

он "бесписьменными". Статьи у них были разные, но срок один, один на всех.

Ехали в основном ночью, днём отстаиваясь на глухих тупиках. Вагон медленно брёл в

составе на север, в сторону ещё зеленеющей тундры и ждущего свежей крови гнуса.

– На пятьсот первую везут – авторитетно заявил единственный их них блатной, попавшийся

после череды удачных квартирных краж. Блистая нержавеющей фиксой, он объяснял

политическим всю ущербность их положения. Из его слов выходило, что мало кто вернулся, выехав из Салехарда в сторону величаво текущей Оби.

– Если никто не вернулся, откуда ты знаешь? – спросили профессионала лома и отмычки.

Улыбнувшись ещё шире, вор снисходительно объяснил

– Не все там сидят, кое-кто охраняет. В отпуска ездют, деньги просаживают, бабам на югах

треплются, а от них-то всяк честной вор узнать может.

– Ты что-ли? – не унимался скептик

– Да хотя бы и я! – расправил плечи идущий на первую ходку.

Всё когда нибудь заканчивается, закончилась и тряска в вагонах. Их выгрузили на

захолустном тупике среди ровной как стол тундре и колонной погнали к восходу. Михалыч шёл

с краю, поглядывая изредка на новый конвой, встретивший их на пункте разгрузки. Больше

тысячи человек растянулись изрядной колонной, а охраны было не больше роты. Правда, рота

эта могла легко завалить батальон, стоило только взглянуть на их ровный шаг по разбитой

дороге, крепкие руки, сжимающие новёхонькие карабины, цепкий взгляд, выхватывающий

малейшие отклонения от предписанной Уставом нормы. Встретившись взглядом с конвоиром, Михалыч поспешно отвернулся. Что-то было там такое, непредставимое даже для прошедшего

полвойны человека. Что-то не совсем отсюда проступало сквозь загорелую кожу.

Впереди возник какой-то гомон, колонна сбилась и конвоиры забегали кругом, где окриками, где прикладами наводя должный порядок. Этап втянулся на вытоптанную до бетонной

прочности круглую площадку, дальше дороги не было. Зэки удивлённо переглядывались, не

понимая, что привело их сюда, какая подляна их ждёт дальше. Немногочисленные воры

скучковались в центре человеческого круга, Михалыч стоял на самом краю, конвоиры

выстроились лицом к ним, с карабинами наперевес. Рассредоточившись по внешнему краю, метрах в пяти от человеческой массы.

= Сидеть! – рявкнули одновременно охранники. Осужденные быстро попадали кто где стоял.

Ещё в составе конвой любил тренироваться таким образом, кто падал

последним, оставался без пайки.

Но здесь это было совсем непонятно. Михалыч медленно поднял взгляд от земли и с ужасом

увидел что за спинами неподвижно стоявших солдат поднимается тускло-белёсая волна,

несущая на колышущемся гребне клочья грязно– серой пены. Слова застряли в горле, когда

взмывшая до небес цунами захлопнула последний кусочек неба над головой и с визгом и рёвом

во мраке обрушилась вниз. Больше он ничего запомнить не успел, со всех сторон навалилась

слепящая тьма.

– Встать!Встать! – било по ушам непрерывным сигналом, как в детстве сквозь сон пробивался

заводской гудок.

Михалыч, пошатываясь, поднялся, крепко сжимая котомку. Огляделся, как остальные

обалдевшие от нежданного катаклизма зэки. Ничего не изменилось, вокруг всё так же

простиралась унылая тундра, небо всё так же сияло немыслимой голубизной, конвой всё так же

успешно работал, сгоняя ошарашенных людей обратно в колонну.

– Бегом! – прозвучала новая команда и этап сначала медленно, потом всё быстрее рванул

многоголовой гусеницей, перебирая тысячами ног в сторону медленно выраставшего вдали

полустанка.