Нерешительность Коннера быстро превратилась в раздражение. Он приблизился к приоконному диванчику, сверкая зелеными глазами из-под нахмуренных рыжих бровей.

— Не вешай мне лапшу на уши. Бри, ты знаешь, что он не вернется! Не наказывай из-за этого свое тело.

— Конечно, он не вернется! Он оставил нашу семью без малейшего сомнения! Никогда в жизни я так не ошибалась в людях, как ошиблась на его счет!

— Брилл, должно быть, произошло какое-то недоразумение, — медленно начал Коннер, ероша свои кудри. — Я просто не могу поверить, что…

Вскочив на ноги в неистовом приливе энергии, Брилл накинулась на ошарашенного брата, отталкивая его обеими руками.

— Верь во что угодно! Я была там! Я слышала его слова! Он использовал все, что я когда-либо рассказывала ему, чтобы ранить меня как можно сильнее! НЕ ЗАЩИЩАЙ ЕГО! — ее голос возвысился до крика, щеки опалило адским жаром.

Коннер стоически принял это взрыв; раздражение постепенно ушло с его лица. Медленно подняв руки, он обхватил Брилл за плечи, слегка сжал, утихомирив ее яростные удары, и с явной жалостью посмотрел на сестру.

— Тише, Бри… перестань драться. Я не тот человек, на которого ты зла.

За его словами последовала напряженная тишина. Брилл стояла вытянувшись, сверля его сухими глазами с предназначенной для другого ненавистью. Из ее взгляда медленно уходил боевой задор, оставляя глаза застывшими и невыразительными, как серебряные монеты. Вновь внутри сквозь гнев прорастала боль, опуская плечи и заставляя колени подгибаться. Шагнув в объятия Коннера, Брилл положила голову ему на плечо, внезапно почувствовав себя слишком уставшей, чтобы стоять без поддержки.

— Я знаю, что это не ты. Прости, последние месяцы я так ужасно вела себя с тобой. Кажется, я просто не могу войти обратно в ритм. Сейчас я грущу, а в следующий момент злюсь. Иногда это так утомляет.

— Я знаю, дорогая, я знаю, — успокаивающе пробормотал Коннер ей в волосы. — Ты тоскуешь. Я понимаю. Ты потеряла очень близкого человека.

Ощутив подступающие к глазам горячие слезы, Брилл прижалась к брату, отчаянно пытаясь сдержать натиск обжигающей горло черной выворачивающей боли.

— Я скучаю по н-нему, — прошептала она срывающимся голосом в рубашку Коннера. — Думаю, я бы скучала по нему, даже если бы мы никогда не встречались. Как такое вообще возможно? Почему я все еще испытываю эти чувства? Я так сильно хочу ненавидеть его, но он будто завладел моими мыслями. Я просто не могу избавиться от него.

— Нужно время, Бри. Просто дай себе еще немного времени.

Подняв голову от плеча Коннера, Брилл посмотрела на него наполненными болью глазами.

— Я устала ждать, когда эти чувства исчезнут, — сказала она, с каждым словом повышая голос; в ее взгляде вновь промелькнула жесткая горечь гнева. — Я измучилась и устала позволять окружающим мужчинам контролировать мою жизнь.

Выпутавшись из уютных объятий брата, Брилл расправила плечи, разглаживая липкими руками перед юбки.

— Думаю, настало время принять несколько собственных решений, — прорычала она, отойдя от Коннера и стремительно выскочив за дверь библиотеки.

*

Эрик абсолютно неподвижно лежал на мостике, висевшем высоко среди стропил над сценой Опера Популер. Доска под его грудью слегка качнулась, когда он поднял руку, чтобы сунуть ладонь под щеку; его неподвижный взгляд прикипел к пустой сцене внизу. В мире нет ничего, что нагоняет уныние сильнее, чем неиспользуемый театр. «Не то чтобы мне в этом отношении требуется какая-то помощь. Это место могло ломиться от обилия людей — я бы все равно чувствовал себя последней дрянью». Вздохнув, Эрик лениво оторвал щепку, топорщившуюся на краю мостика в паре дюймов от его лица.

Огромная пустота вокруг звенела гулкой тишиной позднего часа. Даже отребье из числа рабочих Оперы давным-давно угомонилось, оставив Эрика наедине с мыслями. Это было наименее любимое им время суток — когда все стихало. По крайней мере, при резком дневном свете неослабевающий грохот, издаваемый рабочей бригадой, устраняющей последствия пожара на сцене, мог бороться с тьмой, заволакивающей его разум. Днем Эрик приходил на этот пятачок над сценой, чтобы наблюдать за людьми, которые пилили и стучали молотками, вслушиваясь в их жалобы и шумные диалоги. Это была единственная связь с человеческим родом, за которую он цеплялся.

Более двух месяцев назад Эрик рыскал по знакомым залам и коридорам своего любимого театра как одержимый, разыскивая доступные цели, чтобы выместить свою ярость. Те, кому по неведению не повезло попасться ему на пути, немедленно испытали на себе обширный репертуар его трюков; эти бедолаги подверглись куда более грубому обращению, чем, возможно, заслуживали. Он наказывал их за предательство, о котором они ничего не знали.

И, тем не менее, несмотря на то, что гнев занимал все его мысли, Эрик знал, что должен быть очень осторожен. Он не мог быть столь же небрежным, каким был когда-то: теперь было недопустимо, чтобы обитатели театра уловили даже намек на его присутствие. Единственная дерзость, которую ныне позволял себе Призрак Оперы, — это неприятные случайности и жуткие звуки, наводившие ужас на окружающих. Ему необыкновенно нравилось слушать, как взрослые мужчины задыхались и дрожали от страха. Это помогало отвлечься от воспоминаний, постоянно бьющихся внутри черепа, а Эрик отчаянно нуждался в отвлечении.

Даже несколько знакомых лиц, которые предпочли продолжить работу в театре, не могли уберечься от его тайного и безмолвного гнева. Старые рабочие сцены и закаленные хористы, нанятые с миру по нитке, бежали от странных завываний или громких стуков. Однако все изменилось однажды, когда он задержал мимолетный взгляд на строгих чертах своей старой спасительницы мадам Жири и ее прелестной дочери Мэг. Непреодолимая жажда вступить в контакт с мадам практически подавила все его чувства. Время, проведенное в доме Донованов, лишило его воли, сделало зависимым от контакта и общения с людьми. Эрик скучал по простому общению, ужасно скучал.

С того дня он избегал всех знакомых, намеренно отказываясь от встречи с ними, от стремления пообщаться. С того дня он больше не видел никого из семейства Жири и был счастлив, когда элементарное желание говорить с другими померкло. Его время вскоре поглотили иные проекты, все глубже затягивая его в избранное им самим одиночество.

Пугающая перспектива восстановления дома, скрытого глубоко под многолюдными улицами Парижа, надолго заняла свободное время Эрика. Толпа мародеров, которая преследовала его в ночь премьеры «Дон Жуана», растащила или разломала большую часть его имущества; лишь немногое уцелело и могло быть использовано в дальнейшем.

Пропали все книги, которые он собрал за свою долгую и одинокую жизнь: несколько рассыпанных страниц, гниющих в темных водах подземного озера, — вот все, что осталось от его библиотеки. Мебель также исчезла или лежала в обломках на холодном каменном полу, оставив комнаты его старого жилища печально пустующими. Эрик шумно выдохнул, нагнувшись, чтобы оцепенело подобрать втоптанный в землю одинокий лист с нотами. Если бы в его измученном и почерневшем сердце еще оставалось место, он бы возненавидел тех, кто так грубо обошелся с его вещами, но, поскольку он был слишком занят, ненавидя одного конкретного человека, ненависть к незнакомцам требовала усилий.

Постепенно, в течение многих и многих недель, Эрик тайком утаскивал предметы первой необходимости, в которых нуждался, чтобы жить с относительным комфортом. Старые списанные занавесы превратились в драпировки для стен, которые защищали его от сырости и холода каменных подвалов; детали декораций были разобраны и переделаны в мебель в соответствии с его потребностями. Костюмный цех вновь наполнил его гардероб теплой и даже модной одеждой. Еду он просто крал по ночам с кухни. В отсутствие значительного бюджета, к которому он когда-то привык, Эрик довольствовался театральными обносками, радуясь всему, что мог достать.