Брат и сестра были друг другу полной противоположностью — Коннер, в мгновение ока переходящий от вспышек ярости к покладистым улыбкам, и Брилл, безмятежная и холодная, как озеро в горах — пока что-нибудь не разбивало эту ледяную невозмутимость, обнаруживая кипящую под ней страсть. Их антагонистические натуры часто заставляли то одного, то другого разражаться потоками брани. Ссоры вспыхивали между ними по два-три раза на дню, и все же казалось, что ни один из них по-настоящему не злился на другого. Эрик пришел к выводу, что стычки были для брата и сестры скорее любимой забавой, чем реальным выражением обиды или ярости. Проще говоря, эти люди были абсолютно сумасшедшими.

Куда хуже, нежели постоянные стычки между Коннером и Брилл, были часто проявляемые ими неожиданные демонстрации расположения. Эрик никогда не имел дела с людьми, которые были бы более откровенны в проявлении нежности. Каждый поцелуй в щеку и шутливый шлепок, которыми они награждали друг друга, лишь помогали ему яснее понять, как на самом деле ведут себя люди, живущие одной семьей, — и сколь многого он был лишен в своей жизни. Боже, как Эрик тосковал по таким простым контактам, как прикосновение руки к его плечу…

«Или легкое, мягкое давление тонких пальцев, касающихся моей нижней губы, пока взгляд ласковых серых глаз сосредоточен на моем подбородке, с которого эти пальцы стирают кровь». Эрик вскочил на ноги, придя в замешательство от непрошенной мысли, вдруг возникшей у него в голове. Прошло пять дней с того вечера, когда Коннер проник в дом; синяки от их первой встречи поблекли и стали бледно-желтыми. Прошло пять дней с того момента, когда Брилл нежно оттирала своим носовым платочком кровь с его лица, и Эрик до сих пор не мог перестать думать об этом.

Потрясение от ее случайного прикосновения все еще звенело в его крови всякий раз, когда он смотрел на нее. Участки кожи на его подбородке, которых касались пальцы Брилл, все еще горели. Эрик подозревал, что девушка не представляет, какую власть имело ее небрежное поглаживание. В любом случае, он ненавидел ее за это — ненавидел за ее не требующую ухищрений красоту и нечаянную чувственность.

Эрик не знал женской ласки, пока не встретил Кристину. Вначале их взаимоотношения были лишь отношениями наставника и ученицы. Она и не знала его настоящего — Эрик был ее ангелом, и в то время ему это нравилось. Но однажды все изменилось, однажды он посмотрел на свою юную ученицу и был сражен — оглохший, ослепший и онемевший от того, что увидел.

Лицо Кристины светилось свежей и юной девичьей красотой: лицо, резко контрастирующее с темной и понимающей глубиной глаз цвета корицы. Она была девушкой, которая знала о своей красоте, притягивающей мужские взгляды. Теперь Эрик знал: какой-то тайной частью своей души Кристина стремилась к этому вниманию, потому что она ужасно скучала по когда-то дарованной ей отцовской любви. Эрик долгое время заменял ей отцовскую фигуру, но в конечном счете не мог не обратить внимание на прекрасную девушку, в которую превратилась его ученица.

Когда этот день настал, когда Эрик взглянул на Кристину как на женщину, то со всей потрясающей до глубины души очевидностью понял, что его жизнь только что бесповоротно изменилась из-за одной этой худенькой девушки. Ах, как он ее любил, как желал ее. «А теперь все кончено. Хватит думать об этом, словно какой-нибудь сраженный любовью молокосос. Надо было догадаться, — горько подумал Эрик, меряя шагами комнату. — Монстрам не суждено быть любимыми. В реальном мире Красавица никогда не выберет Чудовище».

И даже сейчас, после всего, что случилось, его сердце бунтовало против этого факта. И Эрик помнил огонь, запылавший в его крови от прикосновения обшитого кружевом платка, от взгляда добрых серых глаз.

Он резко встряхнулся, сбрасывая нежелательные мысли. Будь он проклят, если вожделение вновь застит ему глаза. Будь он проклят, если позволит еще одному легкомысленному женскому сердцу отвергнуть себя, погрузив в персональный ад, в место, где солнце сжигало дотла, и он, крича, лежал во тьме.

Эрик оскалился и подошел к двери, неистово толкнул ее, не в силах больше оставаться в тишине библиотеки. Пока затухал отзвук дерева, треснувшегося о дерево, его чувствительные уши сосредоточились на доносящихся нотах фортепианной музыки. Точные и уверенные ноты выдавали умелую и опытную руку, хотя в некоторые моменты проскальзывала фальшивая нота, заставляя его морщиться.

— Странно… — пробормотал Эрик себе под нос, нахмурив темные брови. — По-моему, Брилл сказала, что ее не будет до конца дня. А ее братец-фигляр все еще пытается устранить разрушения после сегодняшнего утра.

Брилл сказала что-то о выполнении своего долга в близлежащей больнице ветеранов и ушла рано утром, оставив хозяйство на Коннера. Решение, которое в очередной раз заставило Эрика всерьез усомниться в ее здравом уме.

Как только ее беловолосая головка исчезла за дверью, в доме воцарился полный хаос. Эрик ошеломленно наблюдал, как визжащая Ария выбегает из двери гостиной с рыхлой пачкой бумаги, зажатой в крохотном кулачке над головой. Когда девочка проносилась по коридору, листы бумаги вылетели из ее руки и рассыпались по полу, отмечая ее путь подобно следу из хлебных крошек. Секунду спустя следом промчался Коннер, вопя что есть мочи и пытаясь выхватить бумагу из ее рук, — но запнулся о собственную ногу и загремел на пол лицом вниз. Хохочущая Ария сбежала в следующую комнату у него под носом, пока тот поднимался на ноги.

Тогда Эрик не смог удержать легкую усмешку от неудачи Коннера — хотя и скрыл ее прежде, чем кто-либо заметил. Он был очень признателен, что это не ему приходится гоняться за ребенком. В Арии было столько энергии, что Эрик уставал, всего лишь глядя на нее (слабость после лихорадки еще не полностью ушла из его членов), но приходилось признать, что с точки зрения стороннего наблюдателя девочка была бунтовщицей.

Утро прошло таким же образом: долгими часами по всему дому раздавался детский визг и топот ножек. Когда Эрик был уже не в состоянии этого выносить, он ретировался в библиотеку — хотя никогда бы не признался, что спрятался от ходячего ужаса трех с половиной лет от роду.

Однако теперь, когда Эрик подумал об этом, в доме уже некоторое время было относительно тихо. Не считая, конечно, печальной фортепианной музыки, доносящейся в настоящий момент из гостиной. Эрик обнаружил себя медленно бредущим на звуки музыки: прошло уже столько времени, с тех пор как он слышал сладкий звук аккордов, сливающихся в совершенной гармонии, что это притягивало его.

Он стоял перед дверью гостиной, одной рукой опираясь на дверной косяк, и, склонив голову, слушал мелодию, струящуюся в тишине дома. Эрик понял, что не хочет прерывать чудесные звуки. Песня была тихой, печальной и смутно знакомой. Что-то шевельнулось, а затем встало на место внутри него, пока ноты плыли по воздуху. Что-то, что, как он думал, умерло в ту последнюю ночь в Опере. Музыка в его голове заиграла снова, заменив тишину, которую агония сердца сплела над его сознанием.

Несколько мгновений спустя Эрик выпрямился и легонько толкнул дверь, ожидая увидеть Коннера, сидящего за роялем в центре гостиной. То, что он увидел вместо этого, повергло его в ступор.

Крохотная фигурка, сидящая перед клавишами, занимала едва ли четверть скамейки. Одетые в чулочки ноги болтались в воздухе, не доставая до педалей. Пухленькие детские ручки Арии были вытянуты так далеко, насколько позволяли пальцы: она снова пропустила ноту, не дотягиваясь до нужных клавиш. Блеклое зимнее солнце освещало девочку сзади, теряясь в ее темных волосах.

Эрик шагнул в комнату, не в силах остановиться — музыка притягивала самую суть его души. Он опустил ногу на плохо прилегающую половицу, и оскорбленная деревяшка издала протестующий скрип. Музыка резко оборвалась, тускло отзвенев во внезапной тишине.

Над закрытой крышкой рояля появились огромные серые глаза — и встретились с его глазами. Эрик чувствовал себя странно под этим столь пристально изучающим его взглядом, так похожим на взгляд Брилл. Ария медленно сняла руки с клавиш из слоновой кости и сложила их на коленях, тотчас превратившись из вундеркинда обратно в обычного ребенка.