В конечном счете ее нескрываемое презрение изгнало Эрика из единственного дома, который он знал. Сбежав, он часами блуждал среди деревьев, все это время втайне молясь, чтобы мать пошла его искать, но, конечно же, она этого не сделала, как всегда бросив его на произвол судьбы.

В итоге Эрик набрел на лагерь передвижной цыганской ярмарки, привлеченный светом и соблазнительными ароматами готовящейся пищи. Цыгане накормили его и предоставили ночлег, но цена за эти удобства оказалась куда выше, чем он мог бы вообразить. Его принудили выставлять напоказ свое изуродованное лицо перед толпами любопытствующих зевак, дабы отработать свое содержание.

Эрику было всего девять, когда мать позволила ему уйти в ночь одному. Проклятая, безжалостная женщина. Она не могла знать, на какой ад обрекла его в последующие пять лет. Но даже если бы знала, Эрик сомневался, что это изменило бы его судьбу. Его лицо медленно сводило мать с ума. Она была зациклена на том, чтобы его простая полотняная маска крепко держалась, проверяя ее по двадцать раз на дню до самого конца. Нет, это не могло закончиться по-другому.

Эрик заерзал, чувствуя себя неуютно от того, куда завели его воспоминания. Он почти ощущал давящую на лицо грубую ткань своей первой маски. Эрик медленно поднял руку и провел пальцами по гладкой коже своей нынешней маски, машинально проверяя ее наличие. Он мгновенно открыл глаза, когда возле его левого уха раздался слабый вздох. Потрясенный тем, что вместо давно ставшей привычной кромешной тьмы видит смутные очертания полузнакомой комнаты, Эрик слабо нахмурился окружающей обстановке.

Он слегка повернул голову, утомившись даже от такого незначительного движения. Возле кровати сидела женщина, ее голова покоилась на матрасе рядом с его бедром. По-видимому, она крепко спала. Ее длинные светлые волосы были распущены, веером разлетевшись по простыне сбоку от него. Лицо женщины было повернуто к нему; в сиянии пламени ее черты светились розовым. Вздох, который он слышал, должно быть, исходил от нее. Ее губы до сих пор были слегка приоткрыты, словно на грани очередного глубокого вдоха. А еще она выглядела ужасно изнуренной, даже во сне: темные круги под глазами и тревожная складка между бровей служили безмолвным доказательством какой-то долгой и тяжелой заботы.

На миг Эрик задумался, что бы могло так встревожить ее. Она выглядела такой печальной, что это должно было быть нечто ужасное. Глядя на спящую женщину, Эрик смутно припомнил ласковую мелодию колыбельной, хотя понятия не имел, почему это пришло ему на ум.

Еще несколько неловких секунд понаблюдав за незнакомкой, Эрик наконец перестал пытаться узнать ее, хотя было что-то в его лице, что не давало покоя его памяти. Его затуманенный разум попросту отказывался помогать.

Взгляд Эрика упал на волосы женщины, рассыпавшиеся возле его руки. Он слегка передвинул пальцы и коснулся пряди. Шелковистое ощущение волос женщины, скользящих под подушечками, казалось райским, а сама она была похожа на ангела. Именно тогда Эрик с мрачной уверенностью понял, что это всего лишь сон, насланный, чтобы мучить его. Прежде он никогда не касался женских волос, и вряд ли когда-либо будет. Он был проклятой душой в аду. Никогда ничто столь прекрасное не будет ему позволено. Эрик устало сомкнул веки и мгновенно вернулся в сумрачную гробницу своих мыслей.

Какими бы душераздирающим ни было его раннее детство, ничто не могло подготовить его к жизни в цыганской ярмарке. Те годы были самыми темными в его юности, никогда он не был так близок к смерти, как в том таборе. Ежедневные побои и скудная кормежка практически разрушили его молодое тело. Обычно единственной пищей ему служили объедки, брошенные зеваками сквозь прутья клетки. Но чаще всего он не ел вообще.

Цыган, который держал его, в жизни любил только две вещи. Он любил джин — глубокой и постоянной страстью. И он любил бить кнутом. Был Эрик маленьким мальчиком или чудовищем — для этого мужчины не имело значения. Боль не знает различий, а он любил причинять ее. Даже теперь спина Эрика носила отметины издевательств, перенесенных в детстве: длинные белые шрамы, бугрясь, пересекали крест-накрест его мощные плечи. Много воды утекло с тех пор, как он думал о них. Он потратил годы в попытках забыть.

Но сейчас, кажется, его воспаленный рассудок не мог заставить воспоминания уйти. Тьма, в которой плавал Эрик, растворилась, и перед его мысленным взором начали разливаться кричащие и резкие цвета. Ужасный запах атаковал его чувства. Он никогда не мог забыть эту вонь: смесь гниющей еды, отбросов и звериных испражнений. От нее разъедало глаза и скручивало кишки.

Цвета медленно кружились в его голове, пока наконец не оформились в ужасающе знакомую сцену. Эрик оказался внутри грязного желтого шатра. Один край полотнища был слегка откинут, позволяя видеть снаружи погрязшую в слякоти ярмарку. Эрик почти ощущал солому под ногами и сталь прутьев в руках. Его спину ожгло памятными ударами бича.

Эрик почувствовал, как его разум оживил в памяти всю боль, которую он испытал в руках цыгана. Старые шрамы на спине начали гореть во власти старых воспоминаний. Эрик вскрикнул, когда в голове отразился знакомый гулкий, чавкающий звук кожи, встречающейся с плотью. Он заметался по постели, сражаясь с памятью так, как никогда не мог бороться в реальности.

В его кошмаре материализовалась пара рук и надавила ему на плечи, отчасти останавливая его неистовые усилия. Взревев от ярости, Эрик слепо хлестнул своего противника наотмашь — тыльная сторона руки встретилась с теплой плотью. Раздался болезненный вздох, и руки моментально отпустили его. Он продолжал отчаянно сражаться с призрачными демонами прошлого, несмотря на исчезновение рук. Его пальцы, точно когти, поднялись в воздух, его ноги запутались в простынях. Жар, ужасный черный, кипящий жар смыкался вокруг, заполняя легкие и опаляя кожу, пока Эрик не уверился, что вот-вот умрет.

Потом тихий голос говорил с ним сквозь бушующие в голове огонь и кровь. Голос медленно превратился в печальную ритмичную мелодию, которую он, кажется, уже слышал раньше. Эрик постепенно затих, вдруг выдохшись от своих диких метаний и успокоенный ласковой колыбельной, плывущей в воздухе. Он тяжело вздохнул, погружаясь в пучину своих мыслей, оставляя больное тело на попечение странной незнакомой песни.

Лихорадка раздула смутные воспоминания до кристальной чистоты. Многие из них Эрик не хотел вспоминать. Те, самые худшие, что родились в шатре цыгана. На протяжении этих ужасных лет в таборе не было ни единого мгновения покоя. Не единого акта человеческого сострадания.

Затем тусклое воспоминание о юных широко открытых глазах, глядящих на него сквозь прутья, неожиданно разорвало темные мысли. Они всплыли в памяти, эти подобные двум свечам глаза, смотревшие на него без намека на отвращение или ужас. Бесстрашные пронзительные глаза.

Сознание Эрика попыталось сфокусироваться на неясном воспоминании, но в бессвязные мысли вторгся звук стремительной игры на пианино. Эрик нахмурился, когда его разум выбило из памяти обратно в реальность. Он тихо слушал звенящие ноты, а жар лихорадки вновь принялся жечь все его тело.

Эрик медленно открыл глаза. Он изумленно уставился вверх, на бархатный бордовый полог у себя над головой. Переведя взгляд ниже, он обнаружил, что лежит на большой кровати с четырьмя столбиками, которая со всех сторон окружена занавесями из плотной ткани, за исключением маленькой щели слева. Сноп яркого солнечного света проникал сквозь отверстие, падая наискосок через его грудь. Эрик машинально отшатнулся.

Внезапно вдалеке раздался бойкий голосок, и музыка оборвалась — последняя нота, звеня, затихла в воздухе.

— Ария, что я говорила насчет столь громкой игры, когда у нас в доме больной! — с английским акцентом спросила женщина откуда-то из глубины дома. Ответом на ее вопрос послужила тишина. Затем вспыхнул горячий спор между женщиной и мужчиной с глубоким голосом.

Перепалку начал мужчина: его голос был тих, но, тем не менее, ясно доносился до комнаты Эрика.