К множеству разных вещей, из которых его мечта о Горауте была не на последнем месте. К тому, каким должен быть его дом в глазах всего мира, в глазах Коранноса, в его собственной душе. Он сказал об этом две ночи назад очень похожими словами королю Дауфриди Валенсийскому. Его тогда спросили, любит ли он свою страну.
Он ее любил. Любил сердцем, которое ныло, как пальцы старика перед дождем, болело за Гораут, каким он себе его представлял, за страну, достойную бога, который ее выбрал, и людей чести. Не за страну коварных интриг, деградировавшего, развратного короля, людей, лишенных своих земель по трусливому договору, или отвратительных планов под фальшивым, извращенным покровительством Коранноса, направленных на уничтожение всего, что лежит к югу от гор.
Одно дело иметь честолюбивые планы на свою родину, мечты большого размаха. Другое — использовать небесно-голубое одеяние бога, чтобы спрятать затянутый дымом огненный ад сжигаемых на кострах еретиков, мужчин и женщин — целой страны. Блэз в детстве видел такие костры. Он никогда не забудет первый из них. Его отец стиснул его плечо и не позволил ему отвернуться.
Он хорошо знает, что нужно Гальберту, к чему он будет подводить Адемара Гораутского, когда тот придет на юг. Он знает, как сильна, как богата будет армия Гораута к тому времени, когда снега весной растают. Он видел эти костры и не допустит еще одного. Он поклялся в этом самому себе много лет назад, глядя, как погибает старуха в пламени, с пылающими седыми волосами. И чтобы их остановить, остановить его отца и короля, ему нужно сначала победить этого аримондца, который сейчас стоит у него на пути с кривой саблей, уже покрасневшей от крови Блэза.
Самые прославленные трубадуры и наиболее известные жонглеры смотрели турниры не с общих стоячих мест. Милостью Арианы де Карензу, в знак особого почтения к ним в Арбонне им выделили павильон неподалеку от ее собственного. Приглашение сидеть среди гостей в павильоне являлось одним из главных доказательств ежегодного успеха среди музыкантов, и в эту осень Лиссет впервые нашла свое имя в списке избранных. Этим она был обязана Алайну, она это знала, его растущей славе, и уверенности в себе маленького человечка в ту памятную ночь в Тавернеле, когда она спела его песню королеве Двора Любви и герцогам Талаиру и Миравалю.
И рыжебородому гораутскому корану, который сейчас сражается за свою жизнь на траве перед ними. Только он, кажется, не простой коран. Особенно после того, как эти два ярких знамени поднялись над его шатром и голос герольда перекрыл рев толпы. Лиссет знала со дня летнего солнцестояния, кем был Блэз де Гарсенк, и никому об этом не сказала. Теперь он открыл свое имя всему миру и сделал даже нечто большее. Человек, которого она так резко отчитала в «Льенсенне» в прошлом сезоне и за которым потом проследила до сада Коррезе в ту же ночь, заявил свои права на корону Гораута.
С ощущением полной нереальности Лиссет вспомнила, как пригласила его пойти с ней в ту ночь в Тавернеле. «В этом городе считается плохой приметой провести нынешнюю ночь в одиночестве», — сказала она ему. Трудно быть более самонадеянной и опрометчивой, какой была она. Вероятно, ее мать слегла бы в постель, узнав обо всем этом. Даже теперь, много месяцев спустя, Лиссет невольно покраснела при этом воспоминании.
Глядя на два знамени, развевающихся на ветру, она гадала, что он о ней тогда подумал, о мокрой, растрепанной, сующей нос в чужие дела, нахальной певице, которая дважды за ночь приставала к нему, а потом взяла под руку на улице и пригласила к себе в постель. Она вспомнила, что он даже не любит песни. Лиссет, сидя среди друзей в веселом павильоне, вздрогнула при этой мысли. Никто не заметил. Остальные были заняты заключением пари на предстоящий бой, делали ставки на смерть человека.
Потом мысли о себе и воспоминания о лете улетучились, так как двое мужчин на траве обнажили клинки, прямой меч и изогнутую саблю, и стали сближаться. Блэз нагнулся и швырнул траву и грязь в щит противника, и этого она не поняла, но Аурелиан без вопросов с ее стороны быстро наклонился к ней и шепотом объяснил ей. Она не повернулась к нему. Она не в состоянии была оторвать глаз от двух мужчин на траве, хотя в глубине души ужаснулась, наблюдая за ними. Они говорили друг с другом, но никто не мог слышать их слов. Она увидела, как аримондец, словно его обожгли сказанные слова, бросился в атаку. Увидела, как он отбил удары, раз, второй, и у нее перехватило дыхание. Здесь была смерть. Это не для показухи. Реальность происходящего дошла до нее, и в ту же секунду она увидела, как кривая сабля неожиданно вонзилась в землю.
И в следующее мгновение, именно тогда, как она позже вспомнит, аримондец метнул кинжал, рассекший ухо Блэза, который увернулся, затем потекла быстрая, блестящая струйка крови, — Лиссет Везетская осознала с холодным отчаянием, что потеряла свое сердце. Оно улетело без ее ведома, словно птица зимой улетела на север совсем не туда, куда следует, где ее не ждет ни блаженство, ни тепло, ни радостная встреча.
— Ох, мамочка, — прошептала она тихо, обращаясь к женщине, живущей очень далеко, среди оливковых рощ над прибрежным городом. Никто не обратил на нее внимания. Двое мужчин старались убить друг друга у них на глазах, а один из этих мужчин заявил права на корону. Это был материал для песни, что бы ни случилось; это был предмет для разговоров в тавернах и замках все последующие годы. Лиссет, стиснув лежащие на коленях руки, произнесла молитву милостивой Риан и смотрела, чувствуя, как улетает из груди ее сердце и летит над ярко-зеленой травой.
Кое-каким из приемов боя Блэзу пришлось учиться самому или у своего брата в те редкие промежутки времени, когда он бывал дома, и Ранальд соглашался тайно дать ему урок: Блэз должен быть стать священнослужителем, какую пользу могло принести ему искусство владеть мечом? Некоторые вещи он узнал от тех, кто учил его искусству боя, на несколько лет позже, чем большинство юношей Гораута, в тот год, когда король сделал его кораном, больше в пику своему верховному старейшине, чем в знак признания достоинств самого Блэза.
