Когда-то певец перекрывал невооруженным голосом зал, жест и реплика античного трагика без всякой аппаратуры доходили до последнего ряда римского амфитеатра. Конечно, голоса и движения артистов были подчеркнуто преувеличены, экспрессивны. Однако неподдельны и неподменны. В общем, свои. В искусстве торжествовала натура.
Потом появились микрофонные мальчики и девочки, актеры телевидения и кино, чье мастерство усиливали оптика и акустика, страховали дублеры и фонограммы. Без динамиков нынешний актер немеет. Без телекамеры, передающей тончайшие нюансы мимической игры, современный артист с галерки выглядит дебилом. В искусстве постепенно воцарился трюк.
Не то ли и с тобой, Гельвис? Аппаратура так укрупнила твои чувства, что в расчете на усиление ты цедишь их микродозами. Это и есть первая стадия потери себя - студийность. Без сенсообъективов и эмоусилителей весь твой благородный облик просто манекен из папье-маше, а эмоции неразличимы или хуже того - фальшивы. Скоро не только играть, жить без аппаратуры разучишься, превратишься в автомат для изображения типовых переживаний, в пособие к изобретенной тобой азбуке сценических движений. Руку ищешь, а сам душу потерял. Доигрался, девушки шарахаются! Неужели к этому ты стремился, Гельвис, - стать телеманекеном?!
Тяжело переставляя ноги, словно покрытие набережной внезапно сделалось вязким, он пошел куда глаза глядят, на этот раз -абсолютно бесцельно.
Премудрый Вильям, хоть бы дождь пошел. Душно!
2
...И запах грез, и Мир, и Время - в омут!
Ни сонных утр. Ни новобрачных дней.
Когда два тела первый раз потонут
В водовороте черных простыней.
Черные простыни, белые ночи - первая брачная ночь... Простыни черны, как коллапсар. Как черная магия. Как черная тоска.
И как черная работа.
Потому что стихи с недавних пор стали для нее работой.
Господи, до чего надоело быть все время оригинальной! Дома. На людях. Перед зеркалом и экраном. И даже - вот как сейчас - наедине с тайпом. В детстве она дичилась людей, жила под столом, читала, мечтала, вылезала выдумывать, выдумывать, выдумывать... Для матери и брата. Для отца - в те редкие минуты между хроноспусками, которые он дарил ей. Для подруг. Потом для Тиля - разве мог он догадаться, что две комнаты и кухонный блок "Самобранка" - это всего-навсего безразмерный подстольный мирок, для приличия повзрослевшей? Но к тому времени она придумывала без натуги и могла любого заговорить до самозабвения...
Она шумно встала - крупная, ширококостиая. Двумя руками оттянула у горла кольчужный ворот свитера. Она не любила подделок - свитер связала из пальмового волокна стодвухлетняя самоанка, другого такого не было на всем земном шаре!
Стихи не шли. Но она привыкла к ежедневной выдаче в тридцать строк. Биографы и издатели тоже привыкли - разочаровывать никого не хотелось. Тридцать строк, три книжки в год, триста к концу жизни. Неплохая арифметика. Она усмехнулась, любовно погладила ритуальную маску с планеты Бэт-Нуар, посмотрела за окно. Кусок неба в белесых разводах и солнечных блестках выглядел, как манная каша с подтеками подтаявшего масла. Бесцветное небо в стеклянной банке. Бесцветные стихи за решеткой строк.
Она прошлась по комнате, остановилась у стеллажа фонотеки - сплошь авторские записи: первосигналы пульсаров, шумы ветров, "переговоры" обитателей океана. Наугад озвучила один кристалл. Вокалетта Свентикаратоксая, на ее слова. Пустячок. "Кто заставляет электроны прыгать без устали с орбиты на орбиту? То тут, то там они. Ни там, ни тут". Такое можно гнать километрами. А публике нравится...
Вернулась к столу, выщелкнула из шкатулки длинную тонкую сигаретку с золотым утолщением мундштука, поднесла к массивной солнечной зажигалке - в ней билась частичка настоящего протуберанца, захваченного исследовательским кораблем при пролете солнечной короны. Подарок экипажа. Прикурив, она деланно равнодушно, невесть кого обманывая, протянула руку к тайпу.
"Зияй, звезда, Хамелеон Пространства!" - отстучала она, следя за ползущим но экрану текстом. И дальше с ходу, почти без пауз;
Ты все желанней нам. И все земней,
Лети, Времярожденная, в убранстве
Вечноворотов черных простыней.
Да. И это тоже не лучшие строки. Впрочем, кто придерется? Ценители лишь до поры до времени ждут от тебя нового. А когда перешагнешь порог безвестности, работает все, что ни создано. Шутка ли, выдающийся поэт Приземелья! Поэт, не поэтесса - она не любила слово "поэтесса", как не любила своего имени Ларра, позаимствованного отцом, любителем старины, у литературного персонажа, к тому же мужчины. Ларра Бакулева. Будто существуешь под неким знаком. И то сказать, имена нам даются задолго до появления нашего собственного мнения на сей счет. Слова вообще рождаются, живут своей жизнью и обретают власть над тобой прежде, чем научишься их объяснить. Рано или поздно имя роковым образом подчиняет себе человека. Переменить? Ну, нет. Гордыня, похищенная у литературного, Байроном рожденного, предка, вместе с именем отняли право даже на это. Не из гордыни ли, потихоньку переросшей в гордость, она и стала Выдающимся Поэтом?
Нет, положительно не пишется сегодня. Слепить строфу-другую "Брутальных стансов" - они всегда ее выручают? Ларра попыхтела сигареткой, проследила, как наэлектризованная мундштуком струйка дыма, завиваясь, втягивается в пепельницу. И, не присев, затанцевала пальцами по клавиатуре тайна:
Два физика фехтуют дерзко:
Скрестил два вихря мезотрон.
В экран, отдернув занавеску...
М-да. И с этим - в тираж? Может, пропустить разок, проживет публика без ее стихов? Или она к себе излишне придирчива - все у нее, наоборот, получается и терзания напрасны? С какого-то момента слепнешь, уже не можешь объективно оценить то, что делаешь. Оно бы полбеды, когда б не теряли объективности остальные. Но завороженные неувядающей славой (какие слова!), тем, что до сих пор все кумирово правилось, любители начинают видеть в твоих стихах то, чего туда не вкладывалось, чего там и вовсе нет. И чем больше связанной красивыми словами пустоты, тем больше простор для домысла, тем больше тебя дополняют и любят, потому что любят в тебе себя. А самое главное - если ты когда-то, когда в тебе еще что-то было, позвал за собой и люди тебе поверили, они по-прежнему так и будут шагать след в след и даже сами по дороге переродятся к лучшему: известность и слава продолжают работать, хотя и работают теперь большей частью на себя. Ларра решительно раздавила окурок в пепельнице - незаметная вибрация вскоре разотрет и захоронит его в складках дна. Уселась за стол. Набрала двузначный номер (до чего быстро редактор попадает в разряд постоянных собеседников!). Подождала, пока появится изображение.
- О, Ларра! Как приятно и как неожиданно!
- Ладно тебе, Имре. Про "приятно" я и так догадываюсь, а в "неожиданно" позволь не поверить... Весь материал собрал?
- Ну, Ларрочка, для тебя местечко в любой передаче сыщется. Гвоздь программы! Сделала?
- Спрашиваешь! - Вот, самое время отказаться. Но Ларра привычно небрежно выдернула из тайпа листок: - Давай.
Просияв, Имре развернул монитор, прицелился!
- Готов. Пишу пробный.
На дубль-экране перед Ларрой проявилась знакомая до мелочей комната, она сама за столом, Серьезная и Мяогомудрая, в так называемой маске номер два - единственная личина, в которой Ларра позволяла себя снимать. Эту же маску - Серьезную и Многомудрую - она надевала для поэтов-студийцев. Посторонним предназначалась маска номер один - Насмешливая и Не Прощающая. Существовала еще одна, Сомневающаяся и Одинокая - ее собственное лицо, когда никто не видит, тоже в общем-то маска, номер три. Для друзей у нее маски не было. Впрочем, друзей, по правде говоря, у нее тоже не было.
Она облизнула губы, продекламировала не в полный голос:
- Два физика фехтуют дерзко...
Имре припал к видоискателю. Жаль, не видно его глаз, не разберешь, нравится или нет. Впрочем, он своего отношения не покажет: хороший редактор, тоже профессионал...
