– Чего надо? – грозно прикрикнул я на ромал.

Седой цыган, главный, похоже, вон какой пояс богатый, спокойно сказал:

– Товарищ ваш немало нам проиграл, а ты его спрятал – нехорошо. Долг надо заплатить.

– Вот сейчас получишь с процентами, – взял я его двумя пальцами за воротник.

Цыгане тут же разделились на группки, но не для того, чтобы сбежать, наоборот, для атаки. Как раз то, что доктор прописал. Но все оказалось не так просто, как хотелось бы. На руки мне набросили абордажные крючья на цепях. Каждую цепь держали по пятеро цыган. Как дети, ей-богу. А троллю на его четыре мускулистых конечности железа-то хватит? Седой цыган шагнул навстречу Тве и с ладони дохнул на него каким-то порошком. Тролль оцепенел, сидел смирно, как изваяние. Даже пальцем не пошевелил.

Я руки на груди скрестил: все, кто цепи держал, – вповалку. Крючья сбросил, двинулся к седому. А он меня ожидал: целился в меня из диковинного инструмента, похожего на деревянный шприц. Побрызгал из этой штуки на меня водичкой прохладной… И ничего. Схватил я его двумя пальцами, теперь уже за горло.

– Придавлю, как клопа… – начал было я стращать цыгана, да только все вокруг завертелось-закрутилось, земля ушла из-под ног, мое тело заскользило вниз, я отчаянно пытался за что-нибудь схватиться, под руку попалось грубое полотнище, на котором я и повис, болтая ногами. Перед лицом моим оказался круглый щит с четырьмя отверстиями.

Из неведомого далека раздался невыносимо низкий звук, от которого завибрировало все тело:

– И кто теперь, кто? – вернее:

– И-и-и кто-о-о те-е-епе-ерь, кто-о-о?

Оказалось, я висел на воротнике у седого, а щит перед глазами – только пуговица его рубашки. Меня уменьшили! Цыган аккуратно снял меня и посадил в коробок. В темноте, да не в обиде, бывало и хуже. Вот только я совсем голый и дел у меня по горло, некогда по сундучкам отлеживаться.

Увидеть свет мне пришлось довольно быстро, не прошло и часа, как мою временную тюрьму открыла девочка. Ее голос был потоньше, чем у седого цыгана, но все равно гудел, заставляя содрогаться требуху в животе и жидкость внутреннего уха в голове, так что легкое головокружение после каждого слова мне было обеспечено.

– Какой хорошенький пупсик! Надо его одеть, замерзнет, – пробасила «кроха».

Надо признать, что ребенок был прав – меня била дрожь, от стресса и холода просто зуб на зуб не попадал. Вид моих крошечных рук и ног повергал меня в пучину отчаяния, а на низ живота я просто не смотрел – не решался.

Девочка подала мне маленькую шерстяную тряпицу, в которую я тут же завернулся.

– А как тебя зовут? – продолжала дубасить басами моя «хозяйка».

– Васька Тримайло, – ответил я ей в благодарность за одеяло.

– Ха-ха-ха, – залилась малышка, изображая человека, вдохнувшего гелий, и повторила: – Васька Тримайло.

– Как, как он сказал, его имя? – взорвался рядом чей-то бас.

Стало темновато, видимость заслонил старый бородатый цыган, сверкая на меня глазами.

– Изя, иди сюда, шлымазл[3] безмозглый! Ты кого притащил, скотина? – загромыхал дед. В комнату вошел давешний цыган, испуганно моргая.

«Борода» стал бить его посохом, на который опирался, приговаривая:

– Придурок, баранья башка, назвать бы тебя недоделанным, но мы с Сарой тебя славно скроили, Господь всемогущий лишил меня разума, когда я тебя старшим назначил. Ты ведь витязя уменьшил, а он город спас от нашествия, на секундочку.

– Но, папа, ты говорил, что нам насрать на город, сожгут – другой найдем, – слабо защищался Изя.

– Правильно, убеждай меня в том, что ты идиот и дебил, при чужих такие вещи болтать, а лох э компф[4], а то, что этот парень по крышам бежал, чтобы пушки по толпе не стреляли, слышал? А не ты ли со своим выводком балбесов, моих внуков, прямо на стволы те шел, забыл? Лучше бы тебя прихлопнули тогда! А то, что отец твой и благодетель в это время в домах пустых на Дикопольской шерудил, не знал? Да я за неделю до этого на тот свет собирался, а когда нога сего богатыря, Господом осиянная, крышу дома провалила, страх такой силы меня поразил, что ко мне стояк вернулся, десять лет назад потерянный!

– Дак ты говорил, Господь тебя благославил, – попытался Изя прервать поток обвинений, но где там. Дед в ответ так громыхнул, что мне пришлось уши одеялом заткнуть, но мое крошечное тельце задрожало, как лист Иудина дерева[5].

– Не позорь меня, верблюжий навоз, да простит меня Сара на небесах, клянусь, только ради ее памяти терплю тебя рядом с собой. Никогда тебе бароном не стать, если ты тухес[6] с головой местами не поменяешь. Посмотри на одежды его и северного многорука. Ты герба золотого не видел? Да они из внутренней охраны княжеских палат! Через два-три часа здесь Осетр с Лехом будут вместе со всеми присными. И они нам всем обрезание сделают, только не думай, что на хрене! Я бы посмотрел на тебя без головы, думаю, никакой разницы! А вот баб с детишками жалко… Ты на нас железо и огонь навлечь хочешь? Говори, ослиная башка!

– А как они нас найдут? – елозил в поисках выхода Изя, получая очередную порцию «деревянной каши».

– И он еще спрашивает! Ты же их прямо из кабака забрал, об этом знает всего человек сто, не больше, не волнуйся, сынок, тайна, считай, что в банке… Дырявой!!! Возвращай Василию его размер, отдай ему тролля, верни, что взял…

– Папа, он сын грома, он нас всех убьет, к тому же карточный долг… – сбивчиво лопотал «седой» цыган, ломая руки.

– А, ты с ним играл?! Молчи, знаю, что нет, мне Огрызок все уже выложил. Если он тебя грохнет, мне придется снова его благодарить. У меня молодая жена, будут еще сыновья, не тебе чета. А старшим вон Якова поставлю. Он вроде не такой мышыгыны[7], как ты, – воткнул последнюю шпильку дед в Изю, явно успокаиваясь, одеяло с головы уже можно было снять.

– Рахиль, выйди, нечего тебе на голых дядек смотреть! – приказал патриарх.

Девочка с ревом выбежала из комнаты. Изя осторожно снял меня со стола и поставил на пол, достал из-за пазухи знакомый деревянный шприц и обрызгал меня, видимо, той же водицей. Прошло несколько томительных секунд, и – хлоп, я крепко приложился головой о притолоку.

В комнате остались только я и бородатый, Изя счел необходимым ретироваться. Старик молча кивнул на ворох одежды.

Пока я одевался, появились бойкие чернявые девушки, постреливая в мою сторону яркими живыми глазами, стали расставлять на большом столе снедь и напитки.

– Откушай, Василий, не побрезгуй преломить хлеб с грешниками, ведь и Христос не гнушался, – пригласил меня патриарх евроцыган.

– Где Тве, старинушка, отдай по-хорошему, потом и полдничать будем, втроем, – по возможности спокойно возразил я, – кстати, ты имя мое знаешь, а я твое нет, невежливо.

– Ох извини, меня Авраамом свои кличут. А так – Бахти[8].

– Слушай, Абрашка, если ты мне сейчас Тве не предъявишь, я твое гнездо по бревнышкам раскатаю, полетят куски по проездам, кусочки по улицам, а клочки по закоулочкам, не искушай, не нужно… – начал заводиться я.

Но Бахти рухнул мне в ноги и давай блажить:

– Не надо, витязь, не зори отцовского и дедичей, прости ты нас, убогих, оплошка вышла не со зла, все ухватка кафрская, не разобрались! А Изька, ты сам видел – дурак, позор всего рода, погубил нас…

– Заткнись, ты чего несешь! – уже не сдерживаясь, гаркнул я. – Где друг мой – говори!

– Здесь он, здесь, – указал старик на стол дрожащей рукой, – ты плохого не подумай, жив он и здоров, вот только…

Но я видел и сам – на столе стояла четырехрукая статуэтка, не более десяти сантиметров высотой. Тве так и застыл в сидячем положении, серый и голый, забавно раскорячив все свои четыре руки. Ни дать ни взять – танцующий Шива[9].