“Однажды ты откроешь глаза и пожалеешь, что жив”, — сказала когда-то уличная гадалка, которую кадет Акайо арестовал и препроводил в тюрьму. Он тогда не позволил себе ни улыбнуться, как хотелось, ни вздрогнуть, хотя это было бы естественно в свете принятого у их врагов отношения к пленным. Но солдатам Ясной империи не полагается ни улыбаться, ни вздрагивать. Солдаты Ясной империи, от кадета до генерала, должны быть образцом хладнокровия и рациональности, позволяя себе разве что беззаветную преданность императору, да праведную ярость на поле боя.

В плен им попадать тоже не дозволялось. Да никто и не хотел. Так что когда стало ясно, что попытка захвата маленькой крепости на Октариновой возвышенности полностью провалилась, остатки отступающей армии забаррикадировались в восточной башне, готовясь совершить последнее деяние во славу императора.

Акайо, прикрывавший отход, последним ввалился в комнату, обвел взглядом добравшихся сюда людей. Из многотысячной армии выжило меньше двух десятков, причем большинство из них, сидя на полу и положив мечи на колени, зажимало раны, чтобы не потерять сознание раньше времени.

Его тронули за плечо. Харуи, чье круглое, похожее на миску риса лицо теперь пересекла обожженная рана, позволил себе улыбнуться.

— Время умирать, мой генерал?

— Да, — кивнул Акайо. — Пусть им достанутся только наши трупы.

Солдаты вздохнули облегченно. Мальчишка-знаменосец выбрался в центр комнаты, подволакивая окровавленную ногу. Ему помогли пристроить знамя, заклинив древко между двумя сундуками из странного голубого металла. Выжившие сели на пятки вокруг символа их империи — половина восходящего алого солнца на синем поле. Перехватили мечи за лезвия, коснулись остриями вышитой серебряной нитью точки на измятых мундирах — две ладони ниже нашивки ранга, подсказка и приказ одновременно.

— Предки примут нас, братья, — спокойно произнес Акайо, первым вонзая меч, ощущая, как сталь пробивает ткань, кожу, плоть. Услышал хрипы, вздохи, стоны рядом — его люди совершали свой долг. Они слышали лишь стук сердец, погружая оружие в свою плоть, наваливаясь, чтобы завершить ритуал. Акайо почувствовал, как падает на бок, задыхаясь от боли. Кто-то рядом прошептал, а может быть, крикнул: “Во славу императора”. Вздрогнули, выгнулись двери, из-за них донесся приказ на вражеском гортанном наречии, и генерал поднял руку, надеясь закончить обряд дозволенным способом и перерезать себе горло… Но меч выпал из окровавленной ладони. Тело содрогалось, руки хотели зажать страшную рану. Акайо заставил себя не двигаться. Перед глазами все плыло, наваливалась темнота, уши словно забило ватой. Ему показалось, что башня вспыхнула синим пламенем, и после этого все закончилось.

Когда император получил известия от наблюдавших за атакой чиновников, он склонил голову, демонстрируя уважение к павшим. А через несколько часов, оставшись один на один с людьми, понимавшими в наблюдении куда больше других, спросил:

— Никто не выжил?

Наблюдатели кивнули, подтверждая то, в чем император никогда не сомневался. В конце концов, его генералы знали свой долг. Может быть, не все они блистали стратегическим чутьем и знаниями, но умирать умели превосходно.

Если бы император знал, как часто ошибаются его наблюдатели, он наверняка приказал бы им самим совершить ритуальное самоубийство. И, может быть, на их примере усовершенствовал методу. Например, велел бы солдатам носить с собой яд.

Акайо открыл глаза. И, как было предсказано, пожалел, что остался жив. После доблестной службы и не менее доблестной смерти он мог рассчитывать на покой среди прочих хранителей своей семьи, и надеялся увидеть знакомые камни маленького родового храма. Увы, вместо травленых до красноты изогнутых балок над ним возвышался странный белый потолок, а вместо приличествующего храму гула большого медного колокола уши наполнялись щелканьем, треском, и приглушенным галдежом на вражеском языке.

Живот ныл, было холодно и болела голова, которой тоже было странно холодно. Должно быть, это было похоже на похмелье, но ему не с чем было сравнивать. В жизни кадета, а затем генерала Акайо были лишь тренировки и учения. Как и положено верному сыну своей семьи и империи.

С треском отодвинулась бледно-зеленая ширма, улыбчивая девушка с глазами такими огромными, что странно было, как они еще не выпали, подскочила к кровати. Видимо, она задавала ему какой-то вопрос, но Акайо ее не понимал. Девушка хлопнула себя по лбу, пробормотала что-то, вытащила из кармана идеально белого фартука странный предмет, похожий на стеклянную завитую трубку, и ловко нацепила его на ухо Акайо. Ему показалось, будто часть устройства каким-то образом приклеилась к коже, и когда он попытался стряхнуть вражеское изобретение, оно лишь закачалось из стороны в сторону, а голова заболела еще сильнее. “Меня побрили”, — понял Акайо, и приготовился стоически вытерпеть все унижения, которые ему еще доведется пережить.

Волосы в империи стригли в одном-единственном случае — при потери чести.

— Привет!

Вражеское слово наконец добралось до его разума, вдруг превратившись в понятное, хоть и несколько детское приветствие. Акайо посмотрел на девушку, ничем не выдавая, что понимает ее. Она помахала ему рукой, прикусила губу, будто что-то вспоминая, а затем вдруг сложила ладошки вместе и церемонно поклонилась, коснувшись кончиками неприятно желтых волос одеяла. Правда, это был мужской поклон, и подобный угол был достаточен разве что для приветствия старшего брата, но его хватило, чтобы генерал разбитой армии, приподнявшись на локтях, невольно спросил:

— Откуда ты… — и схватился за горло, поняв, что издает совершенно неизвестные ему звуки. Руки нащупали странный предмет, полностью охватывающий шею. Он попытался подцепить его и сорвать, но короткие ногти лишь бессильно поскребли абсолютно гладкую поверхность и соскользнули.

Девушка смотрела сочувственно.

— Ты же только что с войны, да? Бедный, какой же ужас вас там заставляют делать!

Акайо почувствовал, как заливается краской. Его жалела какая-то девчонка! Он отвернулся, стараясь не выдавать, как его это задело. Она же продолжала:

— Но теперь ты среди нас! Уверена, тебе понравится. У тебя, конечно, не было страховки, а лечение таких жутких ран и имплантация переводчика — штука дорогая, так что тебя продадут на рынке. Но даже рабам…

Акайо прикрыл глаза, больше не слушая восторженные излияния девушки. Он, в отличии от многих своих ровесников, верил всему, что сообщалось о вражеском Эндаалоре. Другие говорили, что это невозможно. Что в третьем веке династии Цань даже варварская страна не может поддерживать рабство.

Они упускали из виду, что третий век династии Цань наступил лишь в империи. За границей никогда не было императора-просветителя, еще девять столетий назад запретившего одним людям владеть другими.

Время лечения растянулось серой траурной лентой. Мгновения скользили челноком между ударами сердца, ткали минуты, которые затем сшивались в одинаковые, как военная форма, часы и дни. Ему не позволяли ни вставать, ни садиться, да и сил сначала едва хватало на то, чтобы держать глаза открытыми. Помимо ухаживающей за ним девушки, умевшей кланяться как мальчик, заходил толстый, чем-то похожий на покойного Харуи, врач. Он сообщил, смущенно протирая круглые очки полой халата, что выжила всего треть имперской армии. Акайо почувствовал себя дураком и с сожалением подумал о сотнях людей, оказавшихся в плену вместо достойной смерти. Врач же сокрушался о тех, кто с честью отдал свою жизни за императора:

— К сожалению, многие погибли, когда в полевом лазарете раненный пришел в себя и успел обезглавить несколько десятков своих товарищей…

Акайо мысленно поклонился безымянному герою, который повел себя как подлинный солдат императора. По сравнению с ним сам Акайо был предателем: он не только не сумел довести до конца свое самоубийство, но и вдобавок слушал сейчас то, что говорили ему враги.