Обычно они слишком пугались, чтобы хоть что-нибудь сказать. Но этот человек был особенным.

– Змеи в поле приползли, гнезда свили, из них птицы вылупились, в лес ускакали, а из леса вышли, глядь, целые медведи, да как начали песни петь!

Свита затыкает уши, отворачивается, отъезжает подальше, не то пытаясь сохранить рассудок, не то не желая запачкать платья, когда голова дерзкого краснобая слетит с плеч. Темный Властелин слушает с интересом, а крестьянин и не думает умолкать.

– Мы те песни услыхали, думаем – ничего себе рыбы уродились! И давай их корзинам ловить, а они в небо взлетели, плавниками машут, кричат, славу Темному Властелину разносят! Мы и думаем – таких нельзя ловить, таким, может, поклоняться надо! Стали строить храм, да прямо в поле, где они уродились, а храм глядь, под землю ушел! Мы тогда…

Темный Властелин хохочет, подъезжая ближе к своей жертве, наклоняется к самому его лицу, заглядывает в пронзительно-голубые глаза. Баечник не сбивается ни на миг, даже когда нависающий над ним Темный Властелин резким, обманно опасным движением выбрасывает вперед ладонь. Кинжала в ней нет, только монеты, что сыпятся на голову крестьянину, такие же золотые, как его волосы.

Тогда Темный Властелин уехал, не забрав дань.

А через три дня впервые заговорили о Герое.

***

Когда он вышел от знахарки, солнце уже утонуло в полях. Девицы разбежались по домам, пока Ежевичка не торопясь отбирала и смешивала травы. Закат стоял к ней спиной, вглядываясь в далекую деревню.

– Зачем тебе это понадобилось, бабка?

За спиной засмеялись не старческим, молодым смехом.

– А зачем тебе, Темный? Ты от своей судьбы сбежал, словно чашка весов под стол ускакала. Думаешь, весы от этого точней станут?

Последний луч скрылся за горизонтом, Закат наконец обернулся. В дверях стояла стройная девушка, старушечьи одежды висели на ней, едва доходя до колен.

Бабка, спрятавшаяся под боком у судьбы. Женщина, готовящая Героя на битву. Девушка, жертва Темного Властелина, умершая когда-то на алтаре от его ножа.

Сколько их было, таких жертв? Третьего дня третьей луны, когда весна уже пришла, но и зима не спешит отступать, и красная кровь впитывалась то в белый снег, то к черную землю. Он искал подходящих девушек или детей, черноволосых и кареглазых, выкупал их, воровал, убеждал и приводил силой.

Когда он решил, что слишком часто умирает из-за ненужного ритуала, судьба лишь раз послала ему жертву. День в день, третьего дня третьей луны.

– А ты хотела бы, чтобы в Залесье было две бабки?

Ежевичка улыбнулась, показав ровные белые зубы. Покачала головой, протягивая мешочек с травами, а когда он взялся за него, накрыла его ладонь.

– Я не жалею о своей жизни. И не жалею, что Дичка осталась просто Дичкой. Но ты поступаешь неправильно.

Закат вырвал руку из ее хватки, отвернулся молча и резко, зашагал по тропинке к деревне. Вслед донеслось тихое, ознобом проходящее по хребту:

– Ты оставил после себя пустоту, но не думай, что ее никто не заполнит.

Повел плечами, словно пытаясь стряхнуть с них голос бабки-девы, упрямо сжал губы.

Он еще верил, что не пожалеет о своем выборе.

***

До Лужи он добрался лишь на следующий день, передал травы. Старуха тут же отправилась их заваривать, оставив Заката разбираться с корзинами – перед сбором урожая многие опомнились и принесли свое старье на починку.

Он латал дыру в одной из них, стараясь не думать о том, что сплести новую было бы проще, когда Лужа наконец вернулась из дома, грузно села на ступени крыльца. Понаблюдала молча за работой, вздохнула вдруг.

– Научился, ишь ты! Шустрый. Я-то уже боялась, что после меня и корзинщика в деревне не останется. Бочки-то сынок мой делает, да на бочке только с горы кататься хорошо и сусло варить, зерна в ней не сохранишь. А теперь знаю, можно уходить спокойно…

Закат, уже несколько раз слышавший разговоры про «после меня», сначала привычно пропустил слова старухи мимо ушей. У него была проблема посерьезней – одна из полос корзины растрескалась окончательно, и теперь ее надо было вытащить, не развалив все остальное. Новое лыко наконец удалось вплести в частую сетку старого, даже концы спрятались незаметно, когда Закат, которого все это время подспудно грызли слова Лужи, вдруг понял их. Обернулся, уронив плод своих трудов на землю. Наткнулся на насмешливый взгляд, заставил себя спросить как можно спокойней:

– Ты скоро умрешь?

– Дошло наконец-то! – всплеснула руками старуха, улыбаясь. – Конечно, помру! Мне уже ого-го сколько годиков. Дети выросли, внучек замуж выдали. Считай, только на Ежевичкиных травках и держусь. Надоели, ты бы знал как…

– Но ты же можешь пить лекарства и дальше? И не умирать?

Лужа отмахнулась, точно от назойливой мухи.

– Ну могу. Год еще могу, может два. Пила я травки раз в пять дней, буду пять раз в день. Зачем мне это? Одна обуза, а обузой я быть не привыкла, и на старости лет привыкать не хочу. – Посмотрела на непонимающего Заката жалостливо, с кряхтением встала, подошла, растрепала волосы. – Эх ты, а еще взрослый мужик. Смерть – она всегда рядом ходит, руку протягивает, по головке гладит. По детству та ласка ни к чему, а в старости ценить начинаешь. Думаешь – вот передам все дела, корзинщика выращу, лягу и усну наконец. Отдохну за все прожитые годы. А там, кто знает, может буду, как светлые говорят, на вас с облачка смотреть, или, как волки верят, новорожденным ребенком стану. А то и деревом, э, на севере? Интересно, небось, жить деревом…

Закат слушал скрипучую речь и не понимал. Лужа не боялась совершенно искренне, она думала именно то, что говорила, но Закат не мог ей поверить. Он привык считать смерть мгновением или несколькими часами боли и не понимал, как этого можно ждать. Будто ледяной водой окатило – он ведь теперь тоже умрет так, как Лужа! Раз и навсегда, спустя многие годы. Нет, он думал об этом и раньше, но отстраненно, почти мечтательно, как об обязательной детали простой жизни. А теперь, встретившись лицом к лицу с окончательностью бытия…

Старуха обняла его.

– Эх, мальчишка ты еще! Молоденький, даром что лицо взрослое. Тебе-то жить еще да жить, не слушай старую Лужу. Тебе смерть пока не друг, а враг лютый. Это правильно. А поживешь с мое…

Он вцепился в обнимающие его руки с горячностью ребенка, увидевшего ночной кошмар, уткнулся в спускающиеся на грудь пряди седых, пахнущих распаренным лыком волос. Лужа гладила его по голове, а Закат понимал со страшной отчетливостью – если бы он раньше подумал о смерти вот так, как сейчас, то никогда не решился бы перестать быть Темным Властелином.

Мысли о смерти заняли его на несколько дней. Вертелось в голове так и эдак – старость, болезни, смерть как избавление от мирских забот. Посмертие, которое никто не видел, но все по-своему в него верили. Закат знал точно – когда он умирал, ничего не было. Просто не было, нельзя было даже сказать, что это было похоже на сон без сновидений. Несколько часов или дней выпадали из жизни, отданные хладному пребыванию в виде трупа. Но сейчас ему отчаянно хотелось поверить, что он просто не помнит происходящее за той границей, где кончается боль от очередной смертельной раны. Ведь так могло быть? И могли быть правы светлые, или волки, или северяне – кто угодно, верящие, что за смертью начинается новая жизнь.

Закат подумал, что, должно быть, напоминает дерево-однолетку, еще не замерзавшее зимой и боящееся не проснуться по весне. После этого у него получилось заставить себя перестать бояться. По крайней мере, перестать думать о смерти. Все равно от этого не было никакого толка.

***

До сбора урожая оставалась всего пара дней, когда наплыв старых корзин кончился, и Лужа, встретив на пороге поутру, отправила Заката обратно к дому старосты. Там оказалось, что мужчины уже ушли на луга – недавно они косили траву и теперь нужно было ворошить сено. Горляна не стала посылать свалившегося на нее работника к остальным, вместо этого поручив чистить мелкие зеленые яблоки, собранные детьми.