За полтора месяца поставили турки по обеим сторонам Дона выше речки Каланчи по башне окружностью в 200 саженей и высотой саженей пятнадцать, от башни к башне через Дон перекинули цепи, внутри укреплений оставили гарнизон. Башню на левом берегу назвали Шахи, то есть башня Шаха, а башню на правом — Султанийе, то есть башня Султанши. Напротив Азова на Мертвом Донце поставили турки целый городок в четыре башни, назвали Сед-Ислам, то есть Щит Ислама и гарнизону в нем оставили человек пятьсот.

Отстроив крепости и перекрыв накрепко все выходы в море, хан ушел в Крым, а казаки, дождавшись помощи из России, опять к Азову подступали и посады пожгли, но с башнями, как ни подступались, ничего сделать не смогли. Однако же не отчаялись. На следующий год прокопали они из Дона в Каланчу в обход башен ерик (называли его люди — Казачий), и по нему в море спустились. С тех пор уже десять лет турки ерик тот землей и камнями засыпали, а казаки, турок отогнав, опять ерик откапывали.

На две эти башни, перекрывшие Дон, прозванные у казаков Каланчи, и повел походный атаман Михайло Самаренин казачье войско. За день до похода по обычаю вышли всем войском на кладбище к Ратницкой церкви, отслужили панихиду по умершим и погибшим на войне, попрощались «на гробках» с родителями, брали с могил горстями и щепотью землю, зашивали в ладанки и вешали на грудь. В поход собирались открыто. В Азов загодя послали сказать: «Вы бойтесь нас, а мы вас станем опасаться».

На пятый день после отбытия в Константинополь царских послов Войско Донское выступило, пошли и рекою и сухим путем.

Анжелика осталась ждать в доме у Мигулина. Распоряжением Корнилы Яковлева к ней был приставлен казачий выросток, который должен был ее охранять и для этой цели даже вооружился луком и стрелами, но все время спал в холодке под крыльцом мигулинского дома. Жена Мигулина все так же не сводила с Анжелики настороженного взгляда. Соседки перестали приходить, все они проводили своих казаков в поход, и теперь горести мигулинской бабы стали им безразличны. Однажды с другого крал города пришла старуха, на вид очень древняя, и из обрывков быстрой речи, перемежаемой оханьем и вскриками, Анжелика поняла, что это — мать мигулинской жены, мигулинская теща.

— Пошли, ради Христа… Поможешь… Все перетягает… — уловила Анжелика.

— Да как же?.. Да когда же? — металась мигулинская жена.

Старуха, обмотанная шалью по-азиатски, стала шептать что-то дочке на ухо и показывать на дремлющего выростка-караульщика. Обе они спустились к нему и стали уговаривать, но юный казак отрицательно мотал головой и указывал на Анжелику. Старуха опять стала шептать что-то дочери, косясь на Анжелику, дочь зло кусала губы, не соглашалась, потом сдалась на уговоры и, опустив глаза, подошла к Анжелике:

— Послушай, пани, твоя милость, ты не сходишь с нами в одно место, тут недалеко?

— Я пойду. Но куда?

— Да тут недалеко. В кабак.

— В кабак?!

Оказалось, что мигулинский тесть, старый и больной казак, невзирая на преклонный возраст и состояние здоровья, уже второй день сидит в кабаке и пьет, не может оторваться.

— Начали смирно, сложились по алтынцу, да вот второй день остановиться не могут, — жаловалась старая казачка. — Надо его силком домой вести. Мы вот Гришку просим, но он без тебя идти не хочет, бросить тебя без догляда боится. Пойдем, ради Христа…

К кабаку они пошли целой процессией. Впереди спешила согбенная старуха, за ней парочкой шли Анжелика и мигулинская жена, а в хвосте, позевывая, вроде его это не касается, плелся приставленный караулить Анжелику выросток.

В кабаке собрались старики, которых в походы уже не брали. Душой они были с теми, кто ушел под Азов, потому, видимо, и пили, глушили вином и водкою тревогу и горечь, сожаление о растраченной силе. Подвыпив, казаки говорили о прежних войнах, о недавнем важнейшем событии: присягнули в прошлом году казаки московскому царю, признали себя вассалами России; приехали из Москвы стольник Косагов и дьяк Богданов, привезли крестоцеловальные книги, чтоб был великий государь, в надежде, что не повторят казаки разинского воровства и измены. Делать нечего — целовали казаки крест царю на верность. Слал теперь царь казакам на Дон жалование, но не сразу, а дождавшись челобитной должны были казаки просить, «чтоб нам, холопам твоим, живучи на твоей, государевой, службе на Дону, голодной смертию не помереть, и вечно твоей, государевой, вотчины реки Дон вечным неприятелям, туркам и крымцам, не ходить и от вечных неприятелей в помехе не быть». Горевали теперь старые казаки:

— Там и жалования того: запасу по зерну, свинцу по пульке, а сукна по вершку.

Поздно было горевать: коготок увяз — всей птичке пропасть.

Мигулинский тесть, совершенно седой, но крепкий еще казак, пил и шумел со всеми. Вся процессия остановилась у входа в кабак, а старуха, сжимая в сухом кулаке два алтына отступного, чтоб компания выпустила ее мужа из кабака, пошла внутрь. Выросток, которому по молодости лет путь в кружало был заказан, с любопытством поглядывал на приоткрытую дверь.

Старик не ожидал, что его во дворе будут ждать, и вышел довольно быстро в надежде вдоволь покуражиться над женой на обратном пути, но по знаку старухи выросток и мигулинская жена мгновенно поднырнули пьяному под руки и, обхватив его с двух сторон, быстро поволокли прочь от кабака. Старик сперва опешил, но очень скоро опомнился и пытался затормозить, приседая и поджимая ноги, но следившая за всем сзади старуха сразу же пресекла его попытки, довольно больно тыча мужа в зад костылем. И все же старик побуянил и здорово помотал всем нервы, пока его довели до дома. Дом его был более старый и не такой прочный, как у Мигулина. Хозяина завели и положили на лавку, укрытую шкурами. Он хрипел и шарил взглядом по полкам, где вперемешку стояли золотые кубки и глиняные чашки.

— Плохо мне, плохо… — стонал старик. — Ох, помираю…

— Не помрешь, не возьмут тебя черти, — успокаивала его жена. — Ты еще помучишь меня…

— Воля моя последняя. Жертвую на церкву Христову кубок вон тот, золотой… да штуку амбурского сукна, что под стрехой спрятана…

— Допился, помирает, — всполошилась старуха. — Танька, беги за попом!

Мигулинская жена выскочила из дома. Старуха заметалась по комнатам и выскочила вслед за ней. Выросток растерянно озирался.

— Тетка, мне-то чего делать? — крикнул он вслед хозяйке и, помешкав, отправился вслед за ней.

Анжелика осталась одна возле умирающего. Она подошла к старику, вытянувшемуся на лавке во весь рост.

— Много было бито, граблено, надо душу спасать… — хрипло бормотал старый казак.

Анжелика, оставшись с ним одна, не знала, что ей делать. Внезапно она увидела, что старик затих и довольно осмысленно на нее смотрит. Бледность постепенно сходила с его лица.

— Откуда ж ты взялась? — с изумлением спросил недавний умирающий. — Откуда ж ты взялась, красота ненаглядная?

Он рывком приподнялся на лавке и сел, привалившись спиной к стене. Анжелика попятилась, увидев на его лице явное вожделение.

— Постой, красавица, — простонал старик, протягивая к ней руки. — Пойди ко мне, побалуемся напоследок… Я тебе отслужу… Все, что есть, тебе отдам…

— Что вы хотите? — прошептала Анжелика, не веря глазам и ушам.

— Жизнь кончается… Хоть перед смертью… — вскричал старик, падая перед ней на колени. — Пойди ко мне на грудь, любушка моя…

Анжелика отскочила и пыталась укрыться от не в меру ретивого старика за дубовым столом. Старик преследовал ее на четвереньках.

— Не убежишь, а догоню — вы…у, — мечтательно скрежетал он зубами, гоняясь за Анжеликой.

— Прекратите, немедленно прекратите! Вы… Старый развратник! — кричала маркиза, впрыгивая на стол. — Вам о боге думать надо…

— Хоть раз… Отдам, что хочешь… — умолял старик.

Он тянулся к Анжелике скрюченными пальцами, рот его плотоядно кривился, слюна блестела на губах.

— Подите прочь! Я закричу!

— Не кричи ради Христа. Я тебя озолочу…