— Да, довели они тебя… — покачал головой Мигулин.
Анжелика опомнилась. Она металась по вершине холма и разговаривала сама с собой. Но Мигулин?!
— Ты понимаешь по-французски?..
— Очень мало, — пожал плечами казак. — Так… «Мерси, пардон»…
— И… ты понимал все, о чем мы говорили с графом? — спросила Анжелика, чувствуя, как краска стыда заливает ее лицо и шею.
— Да как тебе сказать… — уклонился казак. — Не об этом сейчас забота. Надумала ты, что дальше делать будем?
— Да… — тихо сказала Анжелика, опускаясь на попону. — Я еду в Турцию. Пока есть хоть капля надежды, я буду искать своего мужа.
— Тогда вставай, пора седлать, — нахмурясь, сказал казак. Он скомкал снятую с головы, бурую от засохшей крови тряпицу, вытер ею кровавый след на щеке, и, видимо, чтобы развеселить и подбодрить Анжелику, усмехнулся. — Вот досталась кому-то жинка. Не дай бог, чтоб моя за мною так бегала да следила.
Еще двое суток ехали они степью, давая себе и лошадям самый короткий отдых. Преследования не было. Поляки не решались забираться в эти земли, а встречи с казаками Дорошенко и татарами путники счастливо избежали. На третий день Анжелика заметила впереди дымы. Веселее пошли, учуяв близкую воду, лошади.
— Что там?
— Чертомлыкская Сечь, — ответил Мигулин.
Не доезжая до поселения, в овражке он обмотал лицо Анжелики своей грязной, окровавленной повязкой, так что виден остался лишь один глаз, и дважды провел грязным пальцем у нее под носом:
— Нехай думают, что у хлопца усы отрастают…
— Отчего бы мне не въехать в эту деревню так, как есть? Этот маскарад обязателен? — брезгливо выпятила губы Анжелика.
— Обязателен, — твердо ответил казак. — Баб в Сечь не пускают. Да гляди шапку не снимай и глазами особо не стреляй. Придурись хворой или раненой. А то… Тут тебе балов устраивать не будут. Главное — молчи и с седла не слезай.
Чертомлыкская Сечь того времени представляла собой небольшую крепость на острове в устье реки Чертомлык при впадении протоки Прогной в реку Скарбную. Со стороны степи, с Сумской стороны и со стороны речки Базавлук Сечь укрывалась высоким, в шесть сажен земляным валом, из палей и бойниц которого глядели на степь несколько пушек. Центром укрепленной линии здесь была высокая башня, тоже изрешеченная бойницами для пушечной стрельбы. От устья Чертомлыка и от реки Скарбной, которая текла позади городка возле самого рва, укреплением служили еще и деревянные коши, насыпанные землей. Там же в валу были сделаны восемь «форток» — проходов, достаточных, чтобы один человек мог пройти и пронести сосуд с водой — мера на случай длительной осады. Всего же укрепления растянулись сажен на девятьсот.
Мигулин и Анжелика проехали узким перешейком меж Прогноем и Чертомлыком к воротам, совершенно незаметным под высокой башней. Здесь Мигулин обменялся несколькими фразами с караульными, видимо, знакомыми ему казаками, и путников беспрепятственно пустили внутрь.
Поселение было еще беднее и неряшливее того пограничного городка, из которого Анжелике удалось бежать. Вокруг широкой площади стояло несколько деревянных домов, крытых камышом, но с дырами вместо дверей и окон, чем дальше от площади, тем дома становились ниже, чернее, закопченнее, местами над землей торчала одна бесцветно-серая камышовая крыша, Удивительным было невероятное для такого маленького поселения количество шинков. Анжелика, наблюдавшая за всем сквозь полуприкрытые ресницы, насчитала их несколько десятков. Запах дыма, смолы, рыбы и устойчивый водочный перегар были столь густы, что казалось возможным потрогать их руками.
Меж шинков и на площади нескончаемо и буйно тянулось странное переплетение пьянки и торга. Яркие восточные ткани, золотые и серебрянные кубки, сбруя валялись прямо на земле, на конском навозе, передвигаемые, меняемые, пропиваемые. Сушеная рыба была обсыпана недозрелой вишней. Где-то вяло бренчали музыканты. Звуков не было слышно из-за сплошного пьяного гула. Закопченные, полуодетые, усатые люди пили, пели, орали, плясали, пьяно целовались, короче, вели себя совершенно непринужденно. Богатое шитье сочеталось с грязными лохмотьями. Обрывки немецких, турецких, польских фраз доносились из общего шума, подобного морскому прибою.
Мигулин признал кого-то среди сидящих под стеною шинка казаков и, свешиваясь с седла, расспрашивал. Собеседник его, подстриженный в кружок молодой усатый воин, одетый в изорванную рубаху и ярко-синие бархатные шаровары, отвечал усмешливо и равнодушно. Сосед его, могучего сложения детина с пеной на губах, смотрел остановившимся взором прямо перед собой и изредка поводил рукой, будто отгонял от лица комаров.
— А наши, донские зараз на Сечи есть?
— Та трохи е, — отвечал усатый. — Стенькины хлопцы.
— А на Крым или на Турцию не думаете?…
— Та думаем… — лениво кивал усатый. — Вот зараз выпьемо та подумаем…
— А где зараз Шашол?
— Та в себе…
Подхватив под уздцы коня Анжелики, Мигулин проехал к одной из изб, спешился, жестом дал знак спешиться и Анжелике, намотал ей на кисть поводья обеих лошадей и шепнул:
— Садись под стену, притворись, что дремлешь.
Анжелика прикорнула к дубовому бревну, уронив на грудь голову в папахе, а Мигулин шагнул в избу.
У избы кошевого атамана Евсевия Шашола, как и у всех остальных, не было окон, и Анжелика невольно слышала приглушенные голоса и Мигулина и кошевого. Смысла она не разбирала, но по тону было ясно, что Мигулин расспрашивает, а Шашол жалуется и ругается.
— Тут такое деется, — бурчал хозяин. — Сам не знаю, жив ли буду, либо мне паны-братья голову отсадят, а на мое место Вдовиченку посадят…
— Кто ж таков этот Вдовиченко?
— Пришел он на Запорожье в нищем образе, сказался харьковским жителем, свят муж и пророк, дана ему от бога власть будущее знать.
Мигулин хмыкнул.
— Да-а, — продолжал Шашол. — Брешет нищая собака, что тому уж седьмой год, как велел ему бог, дождавшись этого времени, с Войском Запорожским разорить Крым и в Царе-городе взять золотые ворота и поставить в Киеве на прежнем месте…
— Ну, это бы неплохо… — опять хмыкнул Мигулин, но Шашол его перебил.
— Погоди… Брешет, что князь Ромодановский, — тут Шашол перешел на шепот, — до этого доброго дела его не допускал и мучил… Понимаешь, чем здесь попахивает? Но его, здрайцу, эти муки не берут, мол писано где-то, что сын вдовицы все земли усмирит. Теперь, дескать, послал его бог к Войску Запорожскому и в городах всякому человеку до сосущего младенца велел сказывать, что он такой знающий человек, и чтоб шли с ним разорять Крым. Как придет в Крым, пять городов возьмет и будет в них зимовать…
— Почему пять?…
— А бог его знает. Бусурманы, брешет, стрелять не будут, потому что он невидимо будет под города приходить, стены будут распадаться, сами, ворота сами же отворятся, и оттого прославится он, Вдовиченко, по всей земле. А наперед ему надобно Перекоп взять и Войско Запорожское пожитками наполнить. Наши как про то узнали, покинули дома свои и хлеб в полях… Идет громадная толпа, сегодня, что ни видно, здесь будут… Чем кончится, не знаю…
Мигулин вскоре вышел, присел возле Анжелики, протянул ей несколько холодных лепешек:
— На, подкрепись.
Анжелика приподнялась, жестом сдвинула шапку назад, повела головой и шеей, и сразу же Мигулин жестко сказал сквозь зубы:
— Накройся… пригнись…
Согнувшись, тычась лицом в колени, Анжелика пережевывала вязкое тесто, а Мигулин, разглядывая площадь, тихо говорил:
— Шашол просил подождать. Какое-то дело у него. Может, так и лучше. Провожатых даст…
Прожевав последний кусок и облизнув свои полные губы, Анжелика его так же тихо спросила:
— А что будет, если узнают, что я женщина?
— Да ничего не будет: и тебе и мне головы поотрывают… — фыркнул казал.
Через некоторое время он, видимо, решил приободрить затаившуюся Анжелику и спросил:
— Как тебе тут?
— Дымно…
— Это от комаров. Тут над речками комарья — гибель…
