Баммат-мирза, наблюдавший эту сцену, улыбнулся, и улыбка его неожиданно успокоила Анжелику и вселила надежду. Юноша, несомненно, храбр и, как все храбрецы, наивен. Именно наивность проглянула в улыбке воина, и Анжелика мгновенно это подметила и оценила. С ее опытом зрелой женщины легко будет приручить этого дикаря. Пусть он везет ее в Крым. А уж в Крыму… Анжелика улыбнулась ему самой обольстительной своей улыбкой, и непобедимый Баммат-мирза, чей аркан должен был захлестнуться на шее Ляхистана, от неожиданности вздрогнул и отвел взгляд.

Облегчение, несказанное облегчение снизошло на Анжелику. Она потянулась с кошачьей грацией и откинулась в высокую мягкую степную траву. Степная теплая ночь с фейерверком запахов, с ласковым, щекочущим ветерком показалась маркизе неописуемо прекрасной.

Весь следующий день Баммат-мирза маячил где-то у горизонта, вдали от еле ползущего табора, словно боялся показаться Анжелике на глаза, а она в мужском, плотно облегающем ее фигуру костюме вольготно разлеглась на крыше кареты, распустила волосы и лениво покачивала носком сапога.

— Назвалась, дура стара, та вже не рада… Краше здохнуть у ридний хати… Ой, лишенько, — бормотала бредущая за каретой старая крестьянка. Она весь день чавкала, не могла прожевать доставшийся ей от Анжелики кусок сушеной козлятины.

Голодными псами смотрели на пышущую соблазном Анжелику татары. Сопел Исмаил-ага, глаза у него, как у быка, налились кровью. Он несколько раз подъезжал к карете, но не находил слов, мотал головой и отъезжал. И лишь Баммата-мирзы не было видно.

На первом же привале одуревшие от жары и вожделения татары бросились насиловать невольниц, а одного из них всполошившийся Исмаил-ага застукал на скотоложстве.

— Закрой морда! — проревел паукообразный главарь, подскакивая к карете, и швырнул Анжелике накидку из плотной темной ткани.

Анжелика самым тщательным образом укутала лицо, но позы не поменяла. Старуха-крестьянка чудом избежала насилия, проворно вскарабкавшись на крышу кареты к Анжелике.

— Шо вы робыте, хлопци! — кричала она хватавшим ее за ноги татарам. — Там все засохло та послипалось!..

На помощь пришел Исмаил-ага и отогнал взбесившихся самцов плетью. Ругаясь, он выбросил из кареты все награбленное, велел перегрузить все на одну из скрипучих арб, а Анжелике показал, чтоб сидела внутри кареты:

— Лезь дыра, дочь шайтана!

Баммат-мирза прискакал к лагерю, когда стемнело. Он переговорил о чем-то с Исмаил-агой, отдал распоряжения и, наконец, нерешительно подошел к Анжелике. Она сидела, прислонясь к колесу кареты, утопая в высокой траве, встретила его спокойной улыбкой.

Баммат-мирза помялся возле нее, опустился на корточки и, пряча за усмешкой смущение, протянул к лицу Анжелики ладонь, пошевелил длинными пальцами:

— Ххх! Боишься меня?

Анжелика отрицательно покачала головой и запрокинула руки за голову, так, чтоб разрез у шеи приоткрылся еще больше. Она не отвечала, только улыбалась. Татарин глубоко вздохнул, потупился и, будто убегая от соблазна, поднялся и ушел.

Утро было росным. Вся степь светилась бледно-зеленым сиянием, и горизонт вдали казался огромным, сливающимся с небесами шаром. Взошло солнце, высушило траву и долго калило землю и все живое на ней. Потом оно устало и покатилось на запад, все быстрее и быстрее.

Табор становился на ночлег. Татары разбивали шатры: вчетверо сложенную конскую попону разворачивали и натягивали на два кола. Старуха ворчала и кряхтела, разводя костер. И Баммат-мирза подошел, когда стемнело, к ее костру.

Он дразнил Анжелику белозубой, ослепительной в отблесках костра улыбкой:

— Едем, красавица, я покажу тебе край земли у теплого моря. Море плещет, устали не знает, камни на берегу целует. Вода у берега желтая, как янтарь, камни красные… Древняя там земля — века спят на раскаленных скалах. Облака вверху плывут белые, края у них розовые, как крылья фламинго. Фламинго — птица такая… За скалами речка течет — Чуруксу. Прекрасная, как сказка Шехерезады, глубокая, как сон могильного кургана. Сердится речка, пеной брызжет, пена до луны взлетает. Миндаль цветет, пахнет горько… Поедем, красавица!..

«О, господи! Да он мне стихи читает…» — подумала Анжелика.

От Баммата, как и от других татар, пахло конским потом и дымом, и еще один неясный запах вплетался в этот грубый степной букет. Анжелика узнала его, это был запах горькой блекло-голубой травы.

Баммат замолчал. Он, видимо, не подозревал, что Анжелика понимает некоторые слова.

— Нет, не поедем, — вздохнул он и произнес, глядя в сторону, как задумавшиеся люди говорят сами с собой. — Речка — вечность, а нам Бог даровал лишь мгновение, вот эту степь…

«О! Он, оказывается, еще и философ…»

Протяжный низкий вой недалеко от лагеря заставил Анжелику содрогнуться. Опять! Эти звуки она не спутала бы с сотней других… Прянули кони. Она невольно придвинулась к мирзе. Он тоже обернулся на вой, посерьезнел, почесал суставом согнутого пальца крыло тонкого носа. Глаза его еще больше сузились.

— Это не наш… — произнес он вполголоса.

Некоторое время они вслушивались в степь, потом Баммат-мирза поднялся, пошел к краю лагеря, завыл по-волчьи, оглянулся на испуганную Анжелику и беззвучно засмеялся, снова блеснув из темноты зубами.

Ответа не последовало. Степь молчала. Поджав хвосты, забились под арбы полудикие собаки, испуганно косились прижавшие уши кони, в глазах их красными бликами отражалось пламя костров.

Баммат-мирза вернулся к дрожащей Анжелике, внимательно посмотрел на нее, что-то крикнул другим татарам и шагнул от костра, собираясь уходить. Анжелика поймала его за руку.

— Останься… Мне страшно…

Она произнесла эти слова по-турецки. Татарин быстро взглянул на нее, удивленный не столько словами, сколько тем, что прекрасная пленница говорит на его языке.

— Я скоро, — сказал он, жестом отстраняя Анжелику.

Они долго вполголоса говорили с Исмаил-агой, оглядываясь на черную затихшую степь. Анжелика не находила себе места. Ее раздражал храп заснувшей в карете старухи. Черные тени, казалось, подкрадывались со всех сторон к освещенному кострами лагерю.

Баммат и Исмаил-ага о чем-то договорились. Несколько караульных, зорко всматриваясь в темноту, поехали в сторону странного и страшного звука.

Прошло время. Час или два… В степи ночью трудно определить. Баммат-мирза вернулся к костру Анжелики, но уже ничего не говорил, молча смотрел на огонь. Он снял свою кунью шапку. Обритые волосы за время похода отросли, они были светлее бороды и усов и на затылке завивались.

На западе, в той стороне, куда ушло солнце, крикнул караульный. Кто-то крикнул в ответ. Баммат-мирза равнодушно поднял голову. Подбежавший татарин сказал, что святой человек с посланием от султана Магомета IV, проездом в Крым, хочет говорить с великим Баммат-мирзой.

Вскоре тяжело нагруженная лошадь показалась меж кострами, меж вьюков примостился всадник в чалме, казавшейся в отблесках костра красноватой. Что-то в облике его показалось Анжелике странно знакомым. Всаднику указали на нужный костер. Баммат-мирза, вздохнув, поднялся навстречу.

Анжелика попятилась, не веря своим глазам.

— Вижу ли я грозу неверных, славного Баммат-мирзу? — спросил всадник.

— Да, это я.

Широко улыбнувшись, будто собираясь сообщить что-то очень приятное, человек в чалме достал из-за пояса пистолет и выстрелил Баммату в лицо. Мелкие кости, кровь и мозг брызнули из затылка молодого татарина на колени Анжелике.

Баммат молча обхватил простреленную голову руками и стоял, покачиваясь.

Татары вскочили…

— Бий! Забий! — грянуло в степи, и глухой конский топот с трех сторон стремительно полетел на лагерь.

Татары бросились к лошадям, падали животами поперек конских спин, уносились в степь.

Всадник в чалме грудью своего коня налетел на державшегося на ногах Баммата и опрокинул его на замершую Анжелику. Какой-то татарин вынырнул из темноты, занося саблю, но выстрелом из второго пистолета был выбит из седла и упал прямо в костер, подняв кучу искр.