Дизайн обложки Ю. Меклера

На обложке и в тексте в качестве иллюстраций использованы находящиеся в открытом доступе фотографии из ленинского архива, факсимиле первой страницы рукописи работы «Государство и революция», а также репродукции картины В.А. Серова «Ленин провозглашает Советскую власть на 2-м съезде Советов (варианты 1947 и 1962 гг.).

В тексте, в некоторых местах, без кавычек и атрибуций встречаются незначительные по объёму непрямые отсылки к произведениям русских и советских писателей. Информированный читатель их легко обнаружит.

Телега, запряжённая неказистой крестьянской лошадью, стояла у дальнего края железнодорожной платформы, оставленная там с таким расчётом, чтобы укрыться от фонаря в тени станционной постройки. Лошадка, хоть и не была привязана, не имела охоты отойти куда-то от того места, где её оставили стоять. Опустив голову, она, похоже, спала или, если только лошади могут дремать, подрёмывала. Место возницы пустовало, передние две трети телеги, прикрытые невысокими бортами, занимали молочные бидоны и ещё какая-то поклажа, а позади сидели двое.

Один из седоков, тот что покрупнее и помоложе, сидел спустив обутые в сапоги ноги с края телеги. В темноте, по силуэту, его можно было бы принять за деревенского батюшку, но вблизи разгляделось, что на голове у него был не клобук, а высокая, не то крестьянская, не то казачья шапка, а курчавая чёрная борода, окаймлявшая пухлое, белое, казавшееся ещё более бледным при свете луны лицо, была пожалуй что коротковата для священника, да и вообще вид имела совсем не православный. Он был одет в длинное черное пальто, на коленях держал чёрный же саквояж, и похоже, что изрядно озяб под утро. Он сидел съёжившись, обхватив себя руками за плечи и нахмурясь. Лет ему на вид было под сорок.

Второй, тот что помельче и постарше, лет пятидесяти с лишком, сидел, поджав под себя короткие ноги. Хотя одет он был полегче, чем тот, другой, но от холода, видно, не страдал, а что было ему невмочь, так это вынужденное безделье. По всему видать было, что маялся он сиденьем на месте и рвался всё куда-то.

Он то слезал с телеги и, выбрасывая коленца, приседал возле неё, держась за борт, то легко, одним тренированным движением вспрыгивал наверх на телегу, усаживаясь то по-турецки, то свернув ноги впереди себя кренделем. По одежде его можно было бы принять за флотского, так широки были его брюки, приспущенные на сапоги. Да и короткую куртку с широкими лацканами в темноте можно было принять за боцманскую. На голове у него была однако ж не флотская шапка, а обычный рабочий картуз, из под которого выбивались немытые патлы. Лицо его было брито, если не считать отросшей за ночь щетины.

– Ну где он, ваш Магнум? – спросил он нетерпеливо.

– Не Магнум, а Магнус. Он такой же мой, как и ваш, – отозвался молодой. – За него поручился Рахья. Да и рано ещё ему.

– А час который на ваших серебряных, Григорий Евсеич? – спросил лохматый уже примирительно.

Зиновьев, с видимой неохотой – не хотелось выпускать запашное тепло – покопался где-то в чёрных недрах своего пальто, достал часы на цепочке, щелкнул крышкой, покрутил циферблат и так и эдак, пытаясь поймать в него блик луны, потом отстегнул и поднёс к уху.

– Стоят благополучно.

– А я свои заложил в ломбард. Понадобились тогда деньги залог вносить за право жительства в кантоне. Да так и не выкупил, забыл. Вот ей-ей запамятовал, хоть и было после на что выкупить, но завертелось всё, не успел. И шут с ними, часы швейцарские, так пусть в Швейцарии и остаются. Да и зачем они – баловство одно. Одолжите-ка мне ваши на минутку.

Лохматый лёг на дно телеги, положив картуз под голову, поднял вверх перед собой часы, держа их за свободный конец цепочки, так что получилось что-то вроде маятника. Теперь он ждал, чтобы этот маятник успокоился, а сам спросил:

– Ну давайте хоть календари сверим. Число у нас нынче какое? Восьмое?

– Да девятое уже, Владимир Ильич.

– Девятое, так. Девятое – это у нас. В Европах стало быть уже двадцать второе, день осеннего равноденствия. Это хорошо.

Зиновьев явно не находил ничего особенно хорошего в том, что нынче было равноденствие. Он озадаченно смотрел на то, как Ленин строил в небе какие-то углы пальцами свободной, не занятой часами, руки. Через несколько секунд, вернув часы владельцу, Ленин уверенно произнёс:

– Пяти точно никак нет ещё. Полчаса пятого – самое большое.

– Это вы как узнали? Думаете светало бы уже?

– Светать – так и так рано. Я – по звёздам. Хотите и вас научу? – и, не дожидаясь ответа. – Большую Медведицу видите? Вон ковш висит над вон той сосной, видите где мой палец? Крайние две звёздочки у ковша видите? Вот, продолжайте воображаемую линию, что их соединяет, наискосок налево и чуть вверх примерно на пять длин того, что между звездами. Упрётесь в Полярную звезду, там других ярких звезд нет. Нашли Полярную?

– Да, вроде бы.

– Теперь смотрите, представьте, что эта линия, та что ведёт от Полярной звезды к этим двум звёздам Большой Медведицы, – это стрелка на часах. Если принять Полярную звезду за середину циферблата, то на какую цифру на часах наша стрелка указывала бы?

– На четыре, я думаю, может чуть выше. Ну как если бы четыре без четверти.

– Верно. А теперь нам надо понять, где на наших часах полночь. Это сложнее немного, но тут нам повезло, считайте. В день весеннего равноденствия, полночь – строго вверх от Полярной, там где на часах двенадцать, а сегодня, в день осеннего, – строго вниз, там где на часах шесть. А теперь сосчитаем-ка разницу между шестеркой и тем, где у нас стрелка. Как если бы мы по циферблату считали. Ну-ка?

– У меня выходит два с четвертью часа до полуночи. Что-то у вас не так, Ильич.

– Всё так. Забыл сказать, что считать надо против часовой стрелки, и разницу умножать на два. Так что получается, что у нас сейчас четыре с половиной часа после полуночи. Но это астрономическое время, от местного может отличаться на плюс-минус полчаса, но нам и здесь повезло: мы с вами на тридцатом меридиане, ну может на пару лаптей западнее. Считайте, что от Гринвича впереди ровно на два часа. Так что царскосельского времени сейчас половина пятого. Ну хотите добавьте одну минуту девятнадцать секунд, если вы такой педант.

– Ух ты! – вырвалось у Зиновьева. – Здорово. Вас этому в гимназии, поди, научили?

– Да нет, батенька, в гимназиях этому не учат. Это мне сначала брат показал. Знаете, какие у нас на Волге ночи звёздные? Весь Фламмарион как на ладони. А потом ссыльный один разъяснил уже подробно. Артиллерийский капитан был. Бывший, понятно, разжалованный.

– Как вы сказали, Фламмарион? Это капитан тот самый разжалованный?

– Да нет. Астроном французский.

Эту беседу прервал появившийся из темноты Магнус. Это был крепкий финский парень, лет двадцати, одетый как хуторянин. Он виновато улыбнулся, извинился, что вышло долго, и протянул господам два железнодорожных билета:

– Как просили: в разные вагоны, один второго класса, один третьего. Поезд должен подойти через девять минут, но война, сами понимаете, не всегда получается по расписанию… – говорил он по-русски хорошо, чисто, но с заметным финским акцентом.

Ленин – ему финн, как старшему, вручил билет второго класса – бодро спрыгнул с телеги, прихватив с собою тощий заплечный мешок наподобие солдатского «сидора». Зиновьев, придерживая саквояж, соскользнул на землю; скорее сполз, ногами вперёд. Ленин наскоро поблагодарил финна и потряс ему руку. Зиновьев тоже поблагодарил, но на прощание ещё и сунул ему ассигнацию. Финн взялся за вожжи. Лошадка пошла шагом. Позвякивая бидонами, телега скрылась. Ленин и Зиновьев пошли взбираться на платформу.

На ночном перроне кроме них двоих никого не было. Прищурившись и оглядев Зиновьева с головы до ног критически, Ленин как отрезал: